В трактате содержится много тонких мыслей Туллия, имеющих более частный характер. Но главное здесь - непримиримая и очень искусная борьба с суевериями. В этой борьбе Цицерон был не одинок. Ее вели, хотя и с других позиций, эпикурейцы. Цицерон понимает это и неоднократно указывает в диалоге на свою близость к ним в этом вопросе. Но полного единства между ними и Цицероном все-таки не было. Такой выдающийся их представитель, как римлянин Лукреций, считал, что суеверие, поработившее все народы, держится только на человеческой слабости (см.: "О природе вещей" I, 62-65). Цицерон в трактате "О дивинации" писал то же самое почти в тех же словах (см.: II, 148). Однако Лукреций вместе с суевериями предлагал освободиться и от всякой религии, он был последовательным атеистом. Цицерон из политических, а, может быть, отчасти и из своих мировоззренческих соображений оставлял место в обществе для религии. Он уверял, что с устранением суеверия не устраняется сама религия (II, 148) и что "красота мира и порядок, который царит в небесах, побуждают род человеческий признать существование некой вечной превосходной природы и поклониться ей" (Там же). Он думал, что признание религии должно сочетаться с познанием природы, а суеверие должно вырываться "со всеми его корнями" (II, 149). Многие так думали и после него, например писавший о нем Плутарх. Но что осталось бы от государственной религии римлян, которую как политический институт считал себя обязанным защищать Цицерон, если бы ее освободить от суеверий. Ничего. Догадывался ли об этом Туллий. Думаю, что да. Но он утаил это.
В диалоге "О дивинации" Цицерон рассматривал и опровергал и такой вид суеверия, как вера в судьбу. Но специально этому вопросу он посвятил заключительный трактат данного цикла "О судьбе". Огромная теоретическая значимость этого трактата заставляет нас, несмотря на его небольшой объем, уделить ему особое внимание.
* * *
Трактат "О судьбе" (De fato), написанный Цицероном в 44 г. до н. э., спустя несколько месяцев после мартовских ид, дошел до нас в сильно сокращенном виде. Во всех сохранившихся списках отсутствуют начало и конец, в срединной части имеются две большие лакуны. Когда и при каких обстоятельствах были утрачены отсутствующие ныне части, точно установить невозможно. Кажется, еще Августин (354-430 гг.) знал этот трактат целиком, а в нынешнее свое состояние он был приведен, скорее всего, в средние века.
Вопрос о том, какая же часть первоначального объема сочинения сохранилась, может быть решен с достаточной вероятностью, если учесть следующие обстоятельства. Сам Цицерон неоднократно говорит об этом своем сочинении, как об одной книге (liber), а не о книгах (libri); о его "книге" о судьбе упоминают и другие римские писатели (Авл Геллий, Макробий). Кроме того, эта "книга" была задумана Цицероном как прямое продолжение уже известных нам трактатов "О природе богов" и "О дивинации" и должна была явиться завершением трилогии, посвященной вопросу о соотношении божественного провидения, возможности предвидения будущего и человеческой свободы. Если учесть ту роль, которую идея свободы играет в писательском творчестве и политической деятельности Цицерона, станет ясно, какое большое значение должен он был придавать завершающему трактату трилогии - единственному прямо относящемуся к проблеме свободы и ее философским предпосылкам. Исходя из этого, а также зная, что Цицерон о том, что считал важным, имел обыкновение говорить особенно обстоятельно и подробно, мы должны предположить, что книга о судьбе не была слишком маленькой. Во всяком случае, она вряд ли была намного меньше других "книг" этого цикла, хотя - из соображений композиционного единства цикла - вряд ли и намного больше. Но простое ее сравнение с книгами "О природе богов" и "О дивинации" показывает, что сохранившаяся часть трактата о судьбе по объему примерно в три раза меньше наибольших из этих книг (вторая "О природе богов" и вторая "О дивинации") и в два раза меньше наименьшей (третья "О природе богов"). Отсюда можно заключить, что из трактата "О судьбе" до нас дошло примерно от одной трети до половины первоначального объема. Что же исчезло? Попытаемся ответить на этот вопрос в ходе анализа имеющегося текста.
В сохранившемся варианте книга начинается с обрывка фразы (1, 1), где Цицерон, судя по смыслу, говорит о том, что он собирается изложить вопрос о судьбе, относящийся, по его словам, к той части философии, которая касается нравов, т. е. к этике, или моральной философии. Здесь он, между прочим, впервые вводит для обозначения этической части философии тот самый латинский термин (pars moralis), который через средние века перешел в новоевропейскую литературу.
Далее Цицерон указывает на то, что вопрос о судьбе связан с другим, относящимся уже к компетенции не морали, а логики, вопросом об истинности высказываний о будущем, т. е. о "возможном" и "случайном". Цицерон обещает рассмотреть в трактате и этот вопрос. Таким образом, сохранившийся вариант трактата начинается с определения предмета исследования. Затем Цицерон переходит к описанию избранного им метода изложения и обстоятельств, при которых трактат был создан (I, 1 - II, 4). В соответствии с правилами цицероновской риторики все это относится к "вступлению". Точно так же начинаются и оба других сочинения этого цикла. Отсюда можно заключить, что утраченная начальная часть книги "О судьбе" представляла собой одну-две вводные фразы или даже только первую половину того предложения, со второй половины которого начинается существующий ныне текст.
Наиболее существенным во "вступлении" представляется замечание Цицерона о том, что в данном трактате он вынужден изменить своему обычному способу изложения, - когда каждая из спорящих сторон поочередно высказывает свои мнения, чтобы читатель сам мог выбрать, что более правдоподобно (I, 1), - и прибегнуть к иному способу, при котором, как явствует из дальнейшего, он собирается открыто выражать свои личные симпатии и антипатии и нарочито отстаивать свои собственные взгляды на предмет, пользуясь при этом, правда, критическим методом академиков (I, 1-2. 4). Эти изменение манеры изложения Цицерон мотивирует просьбой его собеседника Гирция и, по-видимому, тем, что при совпадении их прочих взглядов и недостаточной подготовленности Гирция в философии, тот не может выступать в роли выразителя противоположной точки зрения. Однако в действительности переход Цицерона от "неявной" диалогической формы изложения к "явной" и недвусмысленной "монологической" имел более глубокие причины, о которых следует сказать.
Расположенность к "монологу" и к более определенному высказыванию собственных взглядов на вещи характерна не только для трактата "О судьбе", но и для всех других сочинений Цицерона, написанных после смерти Цезаря. Особенно отчетливо эта тенденция определилась в трактате "Об обязанностях", где идея самовыражения находит уже вполне адекватную ей жанровую форму - форму "наставления" (в римской литературной традиции жанр Institutiones получил потом широкое распространение: Квинтиллиан, Лактанций, Боэций, Кассиодор и др.). В более ранних сочинениях Цицерона присущая ему от природы потребность в самовыражении сдерживалась, во-первых, тем, что по большинству трактуемых вопросов он просто не имел еще определенного собственного мнения и поэтому предпочитал "ничего не утверждать, а обо всем только допытываться, по большей части выражая сомнения и не доверяя самому себе". Во-вторых, в годы диктатуры Цезаря указанная потребность сковывалась страхом перед диктатором - страхом, соединенным с чувством вины и собственной неполноценности: ведь Цицерон хорошо знал, что после Фарсала он обязан своим относительно спокойным существованием только не заслуженной им милости и великодушию Цезаря. Впрочем, Цицерон и тогда вел себя, как всегда, непоследовательно: получив в Брундизии прощение у Цезаря и дав ему фактически понять, что он больше не вмешивается в политику и занимается только философией, Цицерон - стоило только Цезарю отплыть в Испанию - вновь набирается дерзости и выпускает совершенно вызывающую в той ситуации антицезарианскую книгу о Катоне. Однако этот случай - скорее исключение; содержание всех сохранившихся сочинений Цицерона 46 - начала 44 г. до н. э. свидетельствует о том, что типичной для него в это время линией поведения было академическое "эпохе" - воздержание от определенного суждения.