Диктор Мартин Зелле, знакомый по победным сводкам с фронтов, надтреснутым голосом объявил:
- Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде, в городе, где в течение полугода решалась судьба Европы, героически погибла шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в Германии днями траура…"
- Насмешка судьбы! - с опасным злорадством изрек Беккер. - Тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти. Ровно через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…
- Но сегодня второе февраля, - проговорил Маркус, чтобы прервать рискованно нависшую тишину.
- Она погибла тридцатого января! - громко произнес Беккер, как будто эта дата имела какое-то роковое значение. - Просто фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме. Дольше скрывать не имело смысла.
- Это тяжелое поражение? - глухо спросил Маркус.
Беккер наклонился к его уху:
- Это начало конца. Больше Германия никогда уже не поднимется. Она покатится к бесславной смерти.
- А новое оружие? А мой "фауст"?
- Прости за откровенность, но твой "фауст" может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских. - Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса. - Я слышал, твой помощник Айнбиндер продолжает работу над усовершенствованием фаустпатрона?
- Тешу себя надеждой.
- Врачи обещают вернуть зрение?
- Полагаюсь и здесь на талант доктора Боле.
Беккер глубоко вздохнул, распрямил занемевшую спину:
- Мне пора. Прощай, Маркус…
На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибежавшие гестаповцы опечатали все его бумаги, в том числе письмо, адресованное ему, Маркусу.
- Кажется, я понял дядю Карла, - проговорил Хохмайстер и порывисто отвернулся к стене.
15
Особенно тяжело было по ночам. Ослабевало действие морфия, откуда-то изнутри, из глубин живых клеток приходила боль. Стонал, метался не один Павел. Казалось, не только люди, но и само огромное многоэтажное здание мучилось тоже. Клевцов боролся с искушением позвать сестру. Сердобольная сестра, замученная от непосильной работы, недоедания, своих домашних забот, наверное, уступила бы, сделала укол вопреки строгому запрету врача. Но Павел не смог бы простить себе своей слабости. Стиснув зубы, вытирая здоровой рукой холодный пот со лба, он молча боролся с изнуряющей болью.
Он пытался думать о чем-то светлом, легком, отвлекающем от мучений. И тогда перед глазами вставала Нина - стриженная под мальчика, с большими доверчивыми светлыми глазами, крылатыми бровями, округлым, как у ребенка, лицом. Она приходила ровно в одиннадцать каждый день после врачебного обхода и занималась с ним два часа. Уроки немецкого отвлекали от болей и нерадостных мыслей. Однажды Павел спросил, чем она занята в другое время? Нина удивилась:
- Я же преподаю в академии и еще веду спецкурс. Разве не знаешь?
- Какой спецкурс?
Нина промолчала. Значит, она делала нечто такое, о чем лучше не говорить.
На какое-то время образ жены размывался, терялись ее лицо, легкая маленькая фигурка. А боль все сильней, яростней рвала тело… Павла охватывала тревога, чуть ли не паника. Неужели бодрые слова врачей, визиты Ростовского, Нины - всего лишь дань той деликатности, какая возникает у людей, когда они видят изуродованное лицо и делают вид, что не замечают уродства? Неужели раны настолько серьезны, что его комиссуют и он никогда не вернется к боевой работе?..
Слово "инвалид" было ему ненавистно. После первой мировой и гражданской войн мальчишкой он насмотрелся на инвалидов. Это была целая армия хромых, обожженных, безруких, истеричных, драчливых, озлобленных людей. Одни мастерили незатейливые свистульки, тачали сапоги. Другие ничего не делали. Слонялись по пивным, толкались на базарах, шельмовали с игральными картами, спекулировали иголками, спичками, табаком. Увечья украли их надежды. И они норовили обокрасть других, думая этим возместить свою главную пропажу…
В здании захлопали форточки, послышались голоса, в уборную потянулись ходячие раненые. Кто-то зашелся в кашле - не удержался, закурил на голодный желудок. В окружавшем госпиталь парке устроили перекличку воробьи. Прошла еще одна ночь, начинался день, и можно жить дальше.
После врачебного обхода в палату вошел незнакомый человек, поставил на тумбочку объемистый портфель и выпрямился. На вид ему было лет пятьдесят. Широкий нос, крупное лицо, волевой подбородок выдавали истинного славянина. Помолчав, проговорил голосом ржавым, отрывистым:
- Волков Алексей Владимирович.
Опять помолчал. Затем из портфеля достал бутылку минеральной воды, разлил по стаканам:
- Пей - не болей.
Пододвинул стул, сел, долго разглядывал Павла с непонятной улыбкой и вдруг спросил с той долей простодушной хитринки, которая звала к откровенности:
- Твои старики, Вольфштадты, где?
- Там же, где жили, - не успев удивиться, ответил Павел.
- Так и не навестил?
- Некогда было.
- А вот жениться успел, - словно с упреком проговорил Волков.
- Вы меня рентгеном просвечивали? - Павел сердито засопел. - Не люблю, когда лезут в личную жизнь.
- Ладно, я ведь по-свойски. Знаю, и работал много, и воевал. Все-то я о тебе знаю, Клевцоз!.. Разве Нина тебе о дяде Леше не рассказывала? Вот я и есть для нее дядя Леша.
Павел приподнялся на локте:
- Извините за тон, Алексей Владимирович!
- Да что уж там! - махнул рукой Волков и стал серьезным. - Я с врачами говорил. Туго тебе сейчас. Но думают, еще повоюешь.
- Так и сказали?!
- Прямо не сказали, но дали понять. Не такие мы, чтобы раньше времени дуба давать. Правильно говорю? - спросил Волков. И, увидев подтверждение в глазах Павла, посмотрел на него долгим испытывающим взглядом. - Дорогой ты мой Павел, не исключено, придется тебе в Германию пробираться и там поработать недолго. Пока же, как говорится, не начавши - думай, а начавши - делай.
- Стало быть, Нина учит меня с вашего ведома?
- А ты разве против? Отныне Нина станет приходить вечерами, я же буду с тобой беседовать по утрам.
Теперь Павел понял, что и Волков, и Ростовский, и Нина между собой связаны делом важным и секретным. В свою орбиту включили и его. Новое оружие, появившееся у немцев, всерьез заинтересовало командование, если уж даже Волков, при должности далеко не рядовой, решил лично заняться Павлом.
- Поговорить придется о многом, - Волков достал папиросу, спохватившись, сунул ее обратно в пачку. - Ты инженер, знаешь техническую сторону дела. Теперь придется тебе усвоить философию, немецкую историю, фашистское мышление и многое другое. Создавая дисциплинированную, жестокую армию, гитлеровцы придавали особое значение воспитанию воли и характера солдат.
Волков раскрыл портфель, вытащил несколько книг:
- Не удивляйся, здесь и геополитик Хаусхофер, и генерал Драгомиров, кстати, умнейший специалист по военной психологии, хоть и царский… Читай. Одна рука у тебя действует, книгу держать сможешь. Читай и думай. Думай за германца.
- Алексей Владимирович, разрешите высказать одно соображение.
- Слушаю.
- Я вспоминал разное из того, что произошло на фронте. Всплыла одна деталь. Перед тем как мне приехать в батальон Самвеляна, разведчики захватили "языка". Его звали Оттомар Мантей. Он оказался фенрихом инженерного училища в Карлсхорсте.
- Так-так, - заинтересованно произнес Волков.
- Я читал протокол. Мантей на допросе сказал, что на фронте проходил практику, минировал позиции перед своими окопами. По-моему, тут не сходятся концы с концами. Мантей был в звании оберфельдфебеля. Без пяти минут офицер. Не могли немцы использовать его как простого сапера!
- Но ведь гоняют же они фенрихов на своем полигоне до седьмого пота?
- Полигон - не фронт. Здесь они рисковать не станут. Сдается, Мантей знал об оружии, на которое напоролись наши танки. Знал да не сказал.
- Что ж, можно поискать Мантея в наших лагерях военнопленных. Вдруг ты и прав.
…Вечером пришла Нина, и они стали практиковаться в интонации вопросительных предложений, где, на первый взгляд несущественная, мелочь играла большую роль. Ну, кажется, чего проще вопрос: "Вас ист дас?" Такое предложение произносит учитель, держа книгу в руке, спрашивая учеников: "Что это?" Отсюда спокойная интонация. Но вот тот же вопрос, однако с существенной приставкой: "Вас ист денн дас?" Эта так называемая модальная частица внесла в вопрос тревогу, раздражение, иными словами, выразила чувства, переводимые на русский язык как возмущенное: "Что такое?!"