Прошел ранний снег. Он грозил холодной смертью людям. Тогда терпенье лопнуло.
Я помню ту ночь в долине Сарыджаз и то, что теперь называют циклоном, а тогда просто бураном, обрушилось на толпы людей.
"В пропасть байский скот! Пусть идут люди!" - раздалось во тьме ночи.
Я солгу, если скажу, что видел и знаю - кто закричал первым. Но тогда-то был уверен - это мой отец закричал. Потому что и мой отец кричал то же.
И череда людей, взявши детей - кого за руки, кого на руки, держась друг за друга, двинулась на перевал. Я помню эту череду в подсвеченной снегом ночи.
Приспешники баев и манапов били людей палками, стреляли в них. Но длинная череда не отступала и двигалась, и двигалась по тропе к перевалу.
"Всё равно, всё равно, - шептал отец. - Смерть ли здесь, в драке, смерть ли в пропасти, смерть ли в долине от холода и голода. Держись, сынок".
От холода и ужаса, криков отчаяния вокруг и ударов я не мог плакать и только шел за отцом. А мать, схватив его за халат, держалась позади с малолетками, потому что отец прокладывал путь на тропе перевала.
Нет, не время и не место останавливаться на истории, делать длинные отступления. Я знаю, сам видел одно: когда людям стало плохо, когда они умирали, радетели родов, старейшины племени предали их, предпочтя своему народу свой скот.
Это я видел. Видел на Сарыджаз. Тогда там бушевало два циклона: гнев народа и снежная буря.
После рассказа дяди Ивана я возненавидел Исмагула и Кадыркула ещё больше. Но не потому, что они носили имя Аргынбаева, тоже предавшего сотни своих соплеменников за свой скот, а потому, что оказались они такими же, как отец, как дядя.
А дядя Иван продолжал рассказывать о налёте. Говорил он глухо, натужно. И держал в руке вилку, как держат нож.
- Остановил расходившихся бандитов, тех, кто солонину портил… Один из них же. Хромой, вроде вас. Тоже с палкой. Бугаек. Он всё молодого, у кого рука на перевязи, слушался. А тут набычился: "Хватит! Нам пора. А то не пройдем болото до рассвета".
Я подумал: "Конечно, это и был Исмагул. Досталось ему в схватке с Макэ Оморовым, вечная ему память… Однако же братья не в ладах живут. Даже здесь между собой за власть воюют. И куда девался Абджал-бек, дядя их? Ведь происшедшая в доме у дяди Ивана стычка: портить - не портить бочку солонины, может свидетельствовать о многом. Прежде всего - Исмагул, как был телком, по выражению старухи Батмакан, так им и остался. Но не всегда. Умеет и на своём настоять. Как-никак старший брат. Кадыркул - хитер, видимо, ловок, шайтан. Батмакан говорила - сам дерёт, сам орёт".
Я старался представить себе теперешний их облик. Ведь снимок-то у меня был довольно старый. На фотографии им по шестнадцать-семнадцать лет. Как, в чём они изменились?
Хотелось мне показать дяде Ивану фотографию братьев, чтоб окончательно убедиться. Но поосторожничал, мало ли как дело обернется, да и признать Аргынбаевых на фотографии - штука нелегкая. Иной поворот, если я им самим снимок покажу. Они-то тут же себя узнают.
- А второй раз когда явились? - спросил я дядю Ивана, угрюмо уставившегося в столешницу.
- Двадцать первого… Похоже, всей бандой - семнадцать пришло. Под утро… Орут, грохочут. Дети мои маленькие опять в рев, сердце надрывают. Мы после первого налета, не будь дураки, ружья, вещи, ценное - в камыши снесли. Всё из съестного бандиты утащили, в куржумы, сумы переметные, попихали. Мешок муки, что в расходе был, тоже уперли. И снова, как в первый раз, пригрозили: "Никто, кроме тебя, не знает, что мы тут. Придут войска нас ловить - ты выдал".
Дядя Иван замолчал. Лицо побагровело.
"Ишь, какие самонадеянные - "войска придут", - я усмехнулся в душе. - Войска… Многого хотите. Или Абджалбек внушил вам, что на двадцать бандитов дивизию целую пошлют? Не пошлют. И нас двоих хватит".
- Тот, что помельче да поюрче, всю картину расписал. Пули, мол, на тебя пожалеем. Удавку на шею наденем, а сами девок портить будем - от малой до старшей, и убивать. Как тебе надоест смотреть, так сам и удавишься. Еще запомни: нас поймают - сумеем другим наказать, чтобы расправились с тобой, с собакой.
Сжал дядя Иван вилку в руках, словно нож для удара. Голос его охрип от ярости. Старик помолчал, прокашлялся, продолжил:
- Пока они шастали из дома в сарай да из сарая в дом, а я - за ними. Приметил, стоит один у угла псарни. Близко не подходит, издали с ними разговаривает. Ругается, мол, у него все ружья не забирайте. Оставь, мол, его без ружей - он завтра в Гуляевку побежит, нечем ему охотиться станет, нечем семью кормить. И жена, что из дома вышла, слышала этот разговор. А когда они ушли, мы с Надей, не сговариваясь, решили - тот, который у угла псарни стоял, - Ахмет-ходжа. Чабан. Он из Гуляевки, пасет две отары на северной стороне от болота.
- А вы, дядя Иван, не ошиблись?
- На слух, по стуку крыльев, я одногодовалого фазана от двухлетки отличу. И пришли они по тропе с северной стороны болота. Я проследил, куда они ушли, - туда же, на север. А там никого, кроме Ахмет-ходжи, нет. Ещё был с ними старик, старый-престарый.
- А вы нас туда провести можете, дядя Иван?
- Что вам там делать, невоенные люди? - спросил охотник, глядя мне в глаза.
- Пастбища искать, - ответил я без улыбки.
- Нина вас проводит…
"Если уж старик решился послать с нами свою любимицу, - подумал я, - то без боя он не сдастся… И надеется, что её-то мы в обиду не дадим. А она доложит ему, как прошла наша встреча с бандой".
- Хорошо, - вслух сказал я. - Нина проводит так Нина… Только вы не беспокойтесь, дядя Иван.
- Поздно беспокоиться, о драке идет речь. Когда пойдете?
- Поужинаем и двинемся.
- А Новый год?
- В другой раз отпразднуем.
- Вдвоем, выходит, идёте?
- Вдвоем пока, - попытался я успокоить дядю Ивана. - Надо точно узнать, где они теперь находятся.
- В Гуляевку, к старшему лейтенанту не ходить? Я девчонок одних оставить боюсь.
- Не ходите. Вы собак научите сторожить.
- Эй, Нина! - крикнул старик.
Отводя рукой прядь с высокого чистого лба, вошла в комнату Нина, красивая, разрумянившаяся в тепле.
- Проводишь ночью гуртоправа с бухгалтером через топь на северный край болота.
- Хорошо, - очень спокойно кивнула Нина.
Старик глянул на неё из-под бровей:
- Ты ж знаешь, кто они?
- Похоже, знаю.
- Бери чуток восточнее, чтоб не прямо к отарам Ахмед-ходжи выйти, а за холмами. Приглядеться им нужно.
- Ладно, отец.
- Собирайся.
Нина вышла в другую комнату. Сквозь дощатую перегородку оттуда доносился смех, возня девчонок-малолеток.
- Если выйдете до полуночи, то к утру, к самой заре, туда поспеете… - сказал дядя Иван. - Не могу я их одних, без себя, оставить…
Наверное желая перевести разговор на другое, Вася спросил:
- Много взяли у вас бандиты?
- Что? - переспросил охотник.
- Ограбили вас крепко?
- Дак как… - дядя Иван пошевелил бровями, бородой, нахмурил белый лоб, подсчитывая, прикидывая. - Тысяч на триста пятьдесят облегчили, коли считать чемодан с деньгами… Душ наших не захотели и то ладно… Что ж вы вдвоем с ними сделаете, гуртоправы, люди невоенные?
Вася пожал плечами:
- Сообразим по обстановке… Наше дело - наши заботы.
- Ни пуха вам, ни пера.
Вошла одетая в овчинный полушубок Нина. Болотные добротные сапоги с широкими раструбами доходили ей до паха и были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал "зауэр", а на другом - моток веревки метров эдак в тридцать.
- Отправились, полуночники!
Простились с хозяевами и ушли в морозную и промозглую болотную ночь. Тугаи подтопил туман. Тяжелая тишь стояла над топью. И тучи стлались над тростником, темные и беспросветные. Промозглый холод перехватывал дыхание.
У поворота тропы на север Нина распустила моток веревки и велела нам обвязаться.
- Станете проваливаться - всё одно: не шагайте в сторону, с головой ухнете, - голос Нины в туманной тишине слышался глухо, сдавленно. - Не кричать, не разговаривать. Кто их знает, может, они навстречу нам прутся.
Она пошла первой. Её фигура маячила впереди расплывчатым призрачным пятном. Я шел замыкающим, и не минуло и четверти часа, как раненой ногой угодил в промоину, набрал полный валенок воды. Забулькал, выходя на поверхность, болотный газ.
Чертыхнулся я про себя и тут же влез в топь другой ногой.
Потом перестал считать купанья, ухая в песчаную, сцепленную корнями тростника жижу. Лишь провалившись по пояс, дернул веревку. Мне помогли выбраться. Тут я увидел, что даже щуплому легковесу Васе Хабардину крепко досталось. Он был не суше меня, и полы его пальто тоже заледенели.
- У меня судорогой ноги сводит, - шепнул я.
- То же самое, - просипел Хабардин.
- Нельзя отдыхать - обморозитесь, - шмыгнув носом, заметила Нина.
- Мы и не собираемся.
Снова двинулись по топкой тропе, проваливаясь в булькающую жижу, вытаскивая друг друга, и опять брели, держась за веревку. Пот тек из-под шапки, ел глаза, а ноги ломило от ледяной воды.
- Теперь уже скоро, - неожиданно остановившись, сказала Нина. - Собака брехнула.
Мы не слышали, но поверили ей охотно - чересчур измотались, потеряли ощущение времени. И лишь по тучам, которые обозначились на низком однотонном пологе, поняли - скоро день. И сгустился, стал плотнее, потек накатами клубящийся туман.
Наконец вышли на сухое место, похоже, остров.
- Нина, дальше мы сами пойдем.
Вдруг она всхлипнула:
- Куда ж вы такие пойдете? Вы ж замерзнете в степи. Там ветер. И их семнадцать гадов.