По дороге к дому я таки узнал от Нины ещё кое-что. Бандиты приходили к ним после посещения хутора оперуполномоченным из Гуляевки. Это немаловажное обстоятельство. Не на чью помощь в ближайшее время дядя Иван, обремененный большой семьей, рассчитывать не мог. А проводник, который показал путь бандитам по болоту и которого опознали по голосу охотник и его жена, непременно был человеком, связанным с Гуляевкой, человеком своим. И конечно, бандиты основательно пригрозили дяде Ивану. Только одно его появление в Гуляевке могло вызвать новое нападение бандитов - беспощадное и кровавое.
- Вы не говорите отцу о рассказанном мною, - попросила Нина, когда, забрав фазанов и уток, мы подходили к хутору.
- Конечно, нет! Зачем же? Дядя Иван сам откроется.
- Вот уж нет!
- Откроется, - твердо сказал я.
- Почему?
- Потому же, что и вы, Нина. Сами говорите - не верит он, будто мы с Васей Хабардиным пастбище ищем. А коли мы не бандиты, то значит, те, кто их ищет. Для вас ведь главное было убедиться - не бандиты ли мы, не ими ли подосланы, не стремимся ли соединиться с ними. Разве не так?
- Не знаю… Впервые я видела отца таким испуганным. Он никогда никого не боялся.
- Рассказал вам старший лейтенант о налете на табун из Бурылбайтальской рабочей дивизии?
- Говорил…
- Так остановятся ли бандиты при крайнем случае перед убийством старика, десятерых женщин и детей? Дядя Иван рассудил верно - не остановятся.
- Но и мы пристрелили бы не одного! - гордо сказала Нина.
- Вы могли ни одного и не увидеть…
- Как же так?
- Подожгли бы они ночью ваш дом, да и поубивали вас всех из камыша. Тем оружием, что у вас взяли. - И мне припомнилось ночное дежурство дяди Ивана. Очевидно, он думал, как и я.
- Отец очень жалеет свое ружье, - помолчав, проговорила Нина. - У него бельгийская трехстволка была. Два - ружейных, а третий - под винтовочный патрон, нарезной. Не любит жаканов отец…
- Да, пули варварские, - согласился я.
Мы давно вышли на твердую тропу средь камышовых зарослей и шли рядом. Собаки, играя, трусили впереди. Солнце налилось малиновым вечерним светом, висело над тростником. Поднявшийся ветер обтрепал иней с метелок, и они выглядели черными, будто обугленными. До нас уже долетал многоголосый лай с псарни.
Тропинка прихотливо вильнула, словно отыскивая в болоте путь покороче, и, не найдя, повела в обход. Послышался тупой стук бондарского молотка. Мы вышли на поляну перед домом, на котором резвилась вся сорокаголовая свора. Завидев нас, собаки лениво, по обязанности, тявкнули в нашу сторону и вновь принялись за прерванную игру. Дядя Иван натягивал обруч на бочку, видимо, со свежезасоленной рыбой, и куча окуней и сазанов, насыпанных на брезент, ждала своей очереди. Вася Хабардин сидел на крылечке и курил. Из коптильни высунулось на мгновенье полное, красное лицо Нади - жены охотника. В окнах виднелись прижатые к стеклам носы малолеток.
- Э-э, - протянул, обернувшись, дядя Иван, - только вы сегодня удачливы.
- С ним на охоту, что в кино ходить, - кивнув в мою сторону, рассмеялась Нина. - Мы ещё семь кабанов завалили!
- Да ну! - охотник смотрел на дочь с восхищением, а на меня - с завистью. - Счастливчик тебе в напарники попался. И птицы уйму набили! Этак мне раньше уговору в Гуляевку ехать придется. Привет кому передавать?
- У вас на рыб безгласных улов, - сказал я, отцепляя вязки с дичью и складывая её в ларь.
- И то… - согласился дядя Иван. - А на обходе капканов ноги да время убил. И у Зины охота не пошла. Фазан да утка на двоих. Ну вы-то расходились! Обедать - потом всё остальное.
- Мы с Ниной… - чуть покривил я душой, так не терпелось перекинуться с Хабардиным хоть словечком, - мы с Ниной думали, что засветло за мясом сходим. Чтоб уж праздновать Новый год, так праздновать.
Нина опустила взгляд, и я видел, как порозовели её щёки:
- Да, отец, так лучше, по-моему…
- Дело говоришь - твоя взяла. - И дядя Иван без лишних слов накинул на рыбу края брезента и громогласно объявил, что все от мала до велика идут за кабанятиной. Что тут поднялось! Загоняли собак, одевались, доставали длинные, похожие на нарты сани, с хохотом впрягали собак и наконец отправились гуськом в тугаи. Я спросил Васю, почему он грустный.
- А… - махнул рукой Хабардин. - Только мы вышли, разговорились малость, я возьми и брякни, мол, кто это к вам заходил. В одном месте от нашей тропы в тростник словно ход проделан. Ну Зина и замолчала, будто онемела. Стреляла в божий свет, как в копеечку, больше дичь вспугивала. Так и вернулись ни с чем.
- Следов много?
- Отпечаток так один, след в след ступали. Зина меня от того места, точно утица от гнезда уводила.
- На обратном пути там не шли?
- О-о… за километр. Блудили, в зыбун попали. Я её едва вытащил. Тяжелая…
- Дяде Ивану ничего не говорил?
- Тебя ждал.
- Хорошо…
- Чего хорошего?
- Я точно узнал, Вася, были у них бандиты. Только видели их дядя Иван с женой. К дочерям отец не подпустил, грозился перестрелять.
- Так и стрелял бы!
- Их человек двадцать.
- Поднабралось швали…
- Я тебе, Вася, мигну, если про виденную тобой тропу в тугаях напомнить дяде Ивану понадобится.
Вернулись мы с кабанятиной уж затемно.
Еда в русской печке остыть не успела. И сразу - за стол. Мужчины - за отдельным столом. И опять он мне напомнил наши дружеские довоенные дасторконы, когда год от года в каждом аиле жизнь становилась всё веселее, счастливее. А вот теперь сидели мы в новогодний вечер за обильным столом, в забытом, казалось бы, войной доме, над которым нависла угроза бандитского налета.
- За победу, сынки! - сказал дядя Иван, поднимая стакан со спиртом из нашей фляжки. - За скорую победу!
- За победу, так за победу. Мы ведь люди не военные, - сказал я. - А вот вы своей охотой да рыбачеством, поди, целую роту кормите.
Выпили. Дядя Иван до дна, а мы пригубили. Он глянул на нас, занюхивая хлебом, заговорил о другом:
- Роту - не роту, а взвод, надо думать, обеспечиваем питанием круглый год. И одежкой тоже. Третий год, как война. Деньги, которые причитаются нам, кроме провизии, керосина там, сдаем. Тысяч двести…
Дядя Иван взял, крышку от фляжки, пригляделся.
- Позаимствовали… - опережая вопрос, сказал я.
- У хорошего человека позаимствовали, невоенные люди…
- Что ж вы в гости к хорошему человеку не наведаетесь?
- Туда да обратно - двое суток пройдет…
- У вас псарня целая - защитят семью от волков.
- Да не от двуногих…
- Тех, кто у вас два раза был…
Дядя Иван покосился в сторону кухни, где слышался веселый голос Нины.
- Так… Она, значит, сказала… Не подумала, что с нами всеми станет…
- И вам надо бы сразу сказать начистоту. Мы бы их с утра преследовать начали.
- Первый раз - на пятнадцатое в ночь, Я заутро собирался в Гуляевку податься… С рыбой мороженой да копченой, дичью, солонины две бочки десятивёдерные приготовил, сала там… Всё, что за месяц напромышляли… Семеро у окон топталось. Грохочут: "Открывай!" Думал я в них пальнуть… Так ведь подожгут и по одному перестреляют на выходе. Что им дети? Али девки? Открыл. Грязные, мокрые по пояс. Я им на дверь спальни показываю: "Женщины там. Войдете - убьют". А за перегородкой малолетки в рев - чужаки, боятся. "Э-э, - говорят, - свои есть, что нам русские свиноедки! Ружья давай! Еду давай!" "Вот ружья", - говорю. На стене три висело. Две двустволки - так себе, а третье, любимое.
- Бельгийское, - сказал я, - два ствола - ружейных, а под ними - винтовочный, нарезной. Под наш патрон, под русский.
- Верно. По особому заказу, видно, делали. Именное да не по-нашему выгравировано… Десять тысяч за него перед самой войной отдал. Эх…
- Вы ешьте, дядя Иван. Закусить забыли, - подбодрил я его.
- Да мне сейчас и фазанья грудка костью поперек глотки становится… Забрали ружья, дичь, рыбу, сколько могли унести. А в солонину нагадили, сволочи. Я им: "Хоть вы и не нашего бога люди, да зачем еду портить?" - "Что наше дерьмо, что сало - все одно. Сожрут ваши кызыласкеры", - и ржут, хотели и в другие нагадить. Как сказали они - "кызыласкеры", подумал я, что не только не нашего бога люди, а просто басмачи…
Слушал я дядю Ивана, а сам думал:
"Кызыласкеры… - это бедняки, защищающие бедняков от "высшей расы" - фашистов; бедняки, боровшиеся здесь против баев и манапов".
Родовая спесь, родовые традиции, басмачи проклятые! Знакомо, ох, как знакомо. Когда-то, в отрочестве, мне пришлось лицом к лицу столкнуться и не с такими последствиями этого груза прошлого.
То был очень тяжелый год. Шестнадцатый.
Не вдаваясь в исторические подробности, скажу, - манапы, баи и торговцы в конечном счете увлекли часть киргизов тогда за границу. Темные и забитые киргизские дыйкане… Они действительно пошли за этими козлами-провокаторами, когда богачи решили спасать своё добро. В самом чреве Тянь-Шаня есть долина. Называется Сарыджаз. Река так называется, горный хребет к северу от неё. И вот в этой местности собрались тысячи семей, чтоб миновать последний перевал. Была ночь, очень холодно. Возвращаться поздно; высокие перевалы, которые мы миновали, закрылись. А по узкой тропе перевала гнали манапский и байский скот - отару за отарой, стадо за стадом. Прошла неделя и ещё неделя. Люди голодали и мерзли. Никто из богатых не дал ни барана. А многие, как и мы с братьями и отцом, ушли лишь с котомкой за плечами, оставив в селе всё имущество.
И день ото дня народ понимал, как бессовестно и безжалостно его обманули. Ведь баи и манапы думали только о себе, своем скоте, своем добре.