С утра мы уходили в горы смотреть свободные пастбища, возвращались поздно, советовались с председателем колхоза, как лучше использовать угодья, чтоб не помешать местным чабанам. В правлении сталкивались со множеством людей, вели долгие неторопливые беседы. Постепенно, слово за слово, подтверждалось замечание в донесении Оморова о появлении в селе дяди приемышей. Ага, догадались мы, побывал тут Абджал-бек. Батмакан же пока о нём словом не обмолвилась.
Долго было бы рассказывать, сколько обстоятельнейших разговоров стоило нам провести, чтобы соседи догадались передать Батмакан, мол, нам известно о приходе дяди к "сиротам". Больше того, мы точно узнали о существовании альбома у Батмакан, в котором находились фотографии приемышей. Но апа нам его не показывала. В аиле не принято помещать фотографии на стенах.
Нам нельзя было выглядеть слишком любознательными. Пришлось быть терпеливыми, настойчиво говорить о всяких пустяках, не проявляя излишнего интереса к Исе и Мусе. Но в то же время поторопить старуху Батмакан с решением: мы начали собираться к отъезду.
Войну апа представляла себе вроде междоусобицы аилов, в которой все друг друга знают, и нет большого труда найти, кого тебе нужно. Конечно, расстояния большие и людей больше, но не может же быть так, рассуждала она, что совсем невозможно найти человека на войне. Надо просто знать о нём всё. Найденный примет ищущего, как друга. Это самое важное, считала старуха Батмакан.
Была она женщиной крошечной, юркой и очень отзывчивой на доброе слово. Она действительно расспрашивала нас, не видели ли где мы её приемышей и скоро ли поедем на войну. Едва не через час я приговаривал, что гуртоправом работаю временно, если меня, конечно, не комиссуют по ранению.
- Мало ли встреч бывает на военных дорогах! - сказал я однажды. - Вдруг увижу ваших приемышей, привет от вас передам, Батмакан-апа. Только вот как я их узнаю?
Старуха прослезилась:
- Правду сказать, люди добрые, не приемыши они мне, а очень дальние родственники. А раз воюют, то не в отца пошли.
- Что ж у них за отец такой?
- Аргынбаев…
- И-и… когда это было, что имя Аргынбаева наводило страх на бедняков, - заметил Вася.
- Но ведь было… - печально покачала головой старая Батмакан. - Я добру их учила. Воспитывала как настоящих мужчин!
"Понятно, - подумал я. - Они воспитывались в старых родовых традициях! Тогда, конечно, не пришлось Абджалбеку долго уговаривать Исмагула и Кадыркула мстить за отца, который разорил тысячи семей и убил тысячи людей, чтоб вернуть себе стада и табуны!"
- Разве я учила их злу, когда внушала почтение к старшим рода, старшим в семье, аксакалам? А они, как два барашка, побежали за старым козлом Абджалбеком. Худой он человек. Настоящий басмач. Не думала я, что он появится… Не думала…
Старуха Батмакан говорила искренне, мы не могли ей не верить.
- Не знаю, так ли добры люди, чтоб забыть и не желать мести детям. А фотография мальчиков у меня есть. - И старая Батмакан полезла в кованый сундук, достала со дна его ветхий, как она сама, альбом с медными пряжками и передала нам снимок двух парней - Исмагула и Кадыркула.
- Вот Исмагул, - показала Батмакан на круглолицего щекастого юношу. - А это Кадыркул.
Я пристально вглядывался в лица парней на любительской фотографии. Один, тараща глаза и полуоткрыв рот, замер в каком-то напряженном ожидании, другой глядел в объектив недоверчиво, сбочь, точно готовился вот-вот удрать.
- Исмагул - тот вроде телка, а Кадыркул - упрям, своеволен… - проговорила старуха Батмакан. - Бедные дети… Бедные дети…
Странными были её последние слова, и странен взгляд, словно передавала она в наши руки не фотографии, а живых приемышей.
Я спросил:
- Неужели другие родственники не интересовались судьбой мальчиков?
- Абджалбек, младший брат Аргынбаева, - ответила старуха Батмакан. - Их дядя.
- Виделись они?
- Здесь… Здесь Абджалбек кричал на меня, топал, называл лгуньей, обманщицей. Дядя рассказал им, кто их отец, и призвал мстить за его смерть, если в жилах мальчиков не вода, - глухо ответила Батмакан. - Потом в доме словно погас очаг. Мальчики не разговаривали со мною. Затем их призвали в армию. Чтоб не позориться перед людьми, я не пошла их провожать. Они не обняли бы меня на прощанье… Как два барашка, побежали братья за старым козлом Абджалбеком.
Да, вот уж поистине мертвое схватило за ноги живых. Схватило и уволокло по-волчьи, во тьму прошлого, в бездну преступления. Во время суда над главарями восстания Абджалбека не помиловали. Отбывая наказание, он лишь обматерел в ненависти, бежал из лагеря и снова стал на путь борьбы с Советской властью.
Расставшись с Батмакан, мы поехали в город Джамбул, где встретились с местными работниками отдела ББ области и Казахской республики. Они заверили нас с Хабардиным: нет братьев Аргынбаевых ни в городах, ни в селах области. Если они и скрываются, то только в Кокуйских болотах.
Это местность, где река Чу, давшая название всей долине Киргизии, впадает в пески пустыни Муюнкум. Слово "кокуй" перевести на русский язык очень трудно. Оно имеет ряд значений. В устах женщины - возглас безмерного отчаяния. В названии местности понятие можно перевести как "окаянное", "проклятое место", "гиблое".
Что ж, пойдем в эти болота. Они как раз находятся на север от Джамбула.
Дорога к Кокуйским болотам через пески Муюнкум - самая короткая. Конечно, мы слышали, что она и самая трудная. Но, желая побыстрее выполнить задание, мы поспешили отправиться пешком напрямик. Спозаранку облачились мы с Васей в свои цивильные пальто, бросил я костыли, и мы отправились в сторону гор. Это скорее высокие холмы, чуть повыше меня ростом.
Два дня понадобилось нам, чтоб выйти к пескам Муюнкумов. Муюн - по-казахски "шея". Выходит, пустыня называется "пески, как шеи". Когда мы миновали перевал и пустыня открылась нашему взору, до пепельного горизонта, сразу вся, я подумал, что снег запорошил стадо верблюдов на ночевке. Ветер сдул снег с песчаных всхолмлений и барханов, а они - желтые и серые на белом фоне заваленных сугробами чурот - межбугровых понижений - действительно походили на верблюжьи шеи. Так и торчат из-под снежного покрова эти "шеи": одна к одной.
День шли мы на север среди "песков, похожих на шеи", вернее, через лабиринт меж длинных холмов. Идти по гребням не позволял пронизывающий на двадцатиградусном морозе ветер.
Серая пыль маревом висела над песками. Она забивала нос и глотку, засыпала глаза, жгла и слепила.
В чуротах, межхребетьях, висела та же пыль. Подкарауливали зыбуны - тонкий слой обледенелого песка, скрепленного кое-как корнями, а под ним - крепко соленая, незамерзшая вода. Я провалился едва не по пояс. Вася с превеликим трудом помог мне выбраться. И только, пожалуй, ледяной панцирь, тут же покрывший одежду, уберег меня от обморожения.
В сумерках под темным пологом низких сизых туч мы заметили в предгорьях искорку. Посмотрел я в бинокль - костер горит. Мы вернулись, держа путь на огонь, стараясь маскироваться в складках меж песчаными гребнями. Трудно пришлось. Снег сыпучий, глубокий, песок и того хуже - скатываешься по сухому потоку. Наконец мне удалось разглядеть, что у костра человек сидит. Охотник - один-одинешенек - свежевал сайгака. Мы подошли.
- Салям алейкум! - сказал Вася Хабардин, считавшийся прекрасным знатоком казахского языка, говоривший, как утверждали, без акцента.
- Здравствуйте, здравствуйте… - Охотник в шапке, подбитой и отороченной лисьим мехом, лишь голову поднял, продолжая заниматься своим делом. Был он ни молод, ни стар, тугие щеки лоснились от жара костра и жира, глаза глядели спокойно, доверчиво, с любопы-тинкой.
- Мы тут пастбище для скота ищем… - опять сказал Вася.
- Хорошо, хорошо… Есть пастбища. Зимние пастбища.
- Хотим напрямик к Кокуйским болотам выйти.
Охотник бросил свежевать сайгака, принялся смотреть на нас, наклоняя голову то к одному, то к другому плечу.
- Как охота? - чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Хабардин.
- Здесь не бывает плохой, - ответил казах и рассмеялся. - Через Муюнкумы на Кокуйские болота?
- Да… Пастбища посмотрим. Негде пасти скот…
- Ходили тут?
- Нет.
- А у вас все дома? - посерьезнев, спросил казах. - Тут на сто тридцать километров в округе нет питьевой воды.
- Вы-то ходите… - заметил Хабардин.
- Я знаю, куда хожу. Волка бью, лису бью, сайгака на мясо бью. Тут я свой. А как вы пойдете?
- Прямо… - сказал Хабардин.
- Утонете в болоте. Зыбучий песок. Людей нет. Кто поможет?
- Что ж, совсем людей нет?
- Месяц хожу - днем ни дымка, ночью ни огонька. Отсюда далеко видно. Люди не могут без огня. Нет тут людей, совсем нет. Если не хотите пропасть - возвращайтесь. Не верите? Кого угодно спросите, вам ответят: "Жасып вам правду сказал". И нога у тебя болит, тянешь за собой.
- Мы подумаем, - кивнул Вася.
- Думайте… Каурдак будем делать, воду пить - чаю нет.
- У нас есть. Мы вам пачку дадим - скажете, как идти?
- Вы люди добрые, видно. А каурдак я нажарю на пятерых. Только давайте сначала чай пить. Возвращаться вам надо. Нельзя тут идти, болота, зыбучий песок.
Охотник, пока грелся котелок с водой, нарубил прямо на шкуре печень, селезенку, легкие, кишки, чтоб приготовить каурдак.
Жасып пил чай, обжигая губы о кружку, прихлебывая и шипя от удовольствия, а в котелке уже кипело нутряное сало, распространяя запах ливера, жарились потроха - каурдак.