Пытаясь разобраться в происшедшем, они теперь, лёжа на койках, вспоминали, как всего лишь два дня назад они с чувством радости и той тихой, скрываемой от других гордости, приняли приглашение академика посетить его дачу, - их везли на директорской "Волге", они были тут не однажды, рассчитывали на обыкновенное в таких случаях гостеприимство. И первые часы устройства, знакомства с баней, где им предстояло, как утверждал Зяблик, "руководить бригадой рабочих и кое-что поделать самим", и даже дощатая времянка, назначенная им для ночлега, их не обескуражила, хотя и заронила огорчающее душу недоумение.
Разочарование, досада, враждебное недовольство приходили постепенно, по мере того, как выяснялись затруднительные обстоятельства: рабочие, не сговорившись в цене, ушли, и Зяблик, сделав невинное выражение лица, сказал: "Тут и дела всего-ничего, управимся". Во время обеда ждали приглашения в дом к шумному застолью, а вместо того им принесли еду во времянку. А тут ещё ковёр, лосиная шкура…
Филимонов на что человек покладистый, от мира отрешённый - ни в каких ситуациях не прекращает занятий математикой - и перед начальством всегда человек смирный, безотказный, а и он терзался думой: "Ковры-то, пожалуй, - лишнее, можно бы и отшутиться как-нибудь".
Галкин примолк в своём тёмном углу; он в довершение ко всему, как человек особо впечатлительный, натура поэтическая, "переваривал" ещё и только что слышанный разговор академика с братом, лежал с час, разглядывал силуэты дубовых и берёзовых веников, висевших над ним, находя сходство их тёмных пятен то с муравьиными кучами, то с женскими сарафанами, временами тяжко вздыхал, ворочался с боку на бок, но потом встал, оделся и вышел, оглушительно хлопнув дверью.
- Домой поехал, - сказал Филимонов, зная буйный нрав и болезненное самолюбие Василия.
- И нам бы в пору! - пробубнил Шушуня и отвернулся к стене. И ему было тяжко и тошно, и он бы хотел выговорить накопившееся за эти дни возмущение, но в положении Шушуни были щекотливые моменты, понуждавшие его безропотно сносить обиды. Он - "битый", "полетел" с поста, - из тех, про которых говорят: "У него рыльце в пуху". Хотя, собственно, ничего дурного он не сделал, и даже наоборот: занимая пост начальника управления в министерстве, показал характер, пытался противоречить заместителю министра Бурлаку. Его по-умному "съели". В кабинете рассовали несколько бутылок из-под водки. И в партком - анонимку: мол, пьянствует на службе. Сработали нечисто, а должность пришлось оставить. Хвост потянулся грязный, нигде Шушуню не брали. И тогда на помощь пришёл Филимонов - пригласил в свою группу.
Судьба института, да и своя собственная, его не томила, не заботила. Он знал: ветер перемен, ворвавшийся в страну со смертью Брежнева, выметет прежде всего тех, кто не умеет цепляться за свои, отхваченные у жизни высотки, кто не сноровист выбегать в одну дверь и забегать в другую. Стариков пометут со всех углов. Нас, ветеранов… "Ах, и ладно! Удалюсь на заслуженный отдых".
Он мысленно давно таким образом решил свою судьбу и потому засыпал быстро и спал крепко, и на страсти, кипевшие вокруг него, смотрел, как с высокой пожарной каланчи.
Филимонов сквозь глубокую дрёму едва различал его голос и что-то прочмокал губами в ответ, и тотчас провалился в сон - в небытие, в таинственно-безбрежную отрешённость, где не было ни света, ни голосов, ни изнуряющих душу забот и желаний. У него было больше причин тревожиться - и за себя, и за судьбу подчинённых, зависимых от него людей, и, главное, за судьбу импульсатора - изобретения, сулившего переворот в металлургии. Но так был устроен этот человек: что бы с ним ни случилось, засыпал в раз назначенное время и спал без сновидений на одном боку.
Безмятежно похрапывал в своём углу на детской кроватке и Вадим Краев. По своему рабочему подчинённому положению он в дискуссиях не участвовал, реформ не боялся - делал хорошо своё дело и не позволял себя впутывать ни в какие щекотливые ситуации. В душе он уважал одного Филимонова - за него страдал, о нём заботился, до всех остальных же, хотя он и работал с ними не один год, ему не было дела.
Не спал один Вася Галкин. Распалённый странным и таинственным разговором братьев, уязвлённый всем происшедшим за день, он вышел на воздух и несколько минут бесцельно бродил по саду. Недовольство и обида, нанесённые коврами, мучили его, но сейчас он меньше думал о себе; его оглушила, обескуражила, вывернула наизнанку душу исповедь академика, его страшное одиночество. "Мне когда тяжело, к тебе иду", - говорил Буранов брату. Василий внимал тишине ночного сада и чудилось ему: он и к нему обращается, Галкину, и его призывает на помощь в этот трудный час своей жизни.
"Как? - останавливался Василий. - Разве такие люди… большие, сильные… Разве они… Нет! Нет! Буранов - величина, он всесилен. Он жалует ордена, докторские дипломы, должности. И вдруг - немощный, больной, жалкий в своём одиночестве старик! Дунь на него - и полетит как пушинка. Нет силы, опоры - нет ничего". И Василий и себя вдруг ощутил ничтожным, ничем не прикрытым. Прихлопнут институт - теперь уж как пить дать! И… пошёл он, солнцем палимый. Куда свой путь направит, к кому приткнётся? Кандидат. Человек, только возмечтавший что-то сделать в науке. Пнут ногой, и - покатился. В Москве нет квартиры. Трое детей, рыхлая больная жена. Снова на Урал - к мартеновской печи?
Тропинка вела Василия в сторону гаража, он скоро увидел за калиткой на лесной поляне автомобиль и свет в кабине. Там парочка стелилась на ночлег. Доносился негромкий разговор.
- Зяблик предлагал нам диван на веранде, ты зря отказался, - корила мужа женщина.
- Нам и здесь будет хорошо.
- Я постирала кучу салфеток, полотенец, - все ногти обломала, а ты не был представлен академию.
- Пустая формальность! Не он будет решать нашу судьбу, всему тут голова - Зяблик.
"Вот они зачем тут, - подумал Галкин, ускоряя ход по направлению к дому. - И Три Сергея! Затем же!"
В доме все двери и окна были освещены, к ним, точно девушки в светлых сарафанах, прильнули берёзки. Под стрехой, устраиваясь на ночлег, зашуршала крыльями славка, и тотчас в тёмной шубе дикого виноградника, обвивавшего балкон, завозились воробьи. Из правой веранды высыпала стайка молодых людей. Галкин отскочил в кусты крыжовника, исколол ноги, прошёл к углу дома. Тут в ярко освещённой угловой комнате увидел сидящего за письменным столом Зяблика. На полу, на лосиной шкуре полулежала в вальяжной позе Наташа, внучка академика, - это она принесла им кастрюлю с котлетами. Дальше, за шкурой, алел кроваво-красным орнаментом набивной ковёр - тот самый, неподъёмный. "Его ковёр и шкура, - Зяблика, - обожгла мысль! - Да, да… не для академика старались, а ему, для него… Обманул нас, мерзавец!"
Василий отшатнулся от окна. Обида сдавила грудь. Двинулся напрямую по саду к времянке. Прокрался к своей кровати, улёгся без шума, но заснуть не мог. Принимался считать до ста, но сон не приходил. И лишь на рассвете Василий забылся.
Возле бани, на залитой солнцем зелёной лужайке, тесным кружком сидели все наши работнички и Три Сергея. Центром кружка был Филимонов. Он набирал полную грудь воздуха, произносил с грозным видом слова, похожие на заклинание: "А-ба-ши Ки-ркли…" Всплёскивал руками и заливался детским, совершенно упоительным смехом. Обрывал он смех так же внезапно, как и начинал; выпрямлялся весь, будто заглатывал аршин, пучил младенческие незабудковые глаза, произносил пугающе-страшно: "А-ба-ши Ки-ркли!" - и, взмахивая руками, как петух крыльями, вновь заливался смехом. Завидев Василия, вскинул руки:
- Слышь, Василий, - Мама Бэб, ну та, что все бумаги наши заедает, - не Мама Бэб, - А-ба-ши Ки-ркли! Слышишь - Ки-ркли! Это у неё фамилия - Кирклисова, Институтские остряки сократили - Киркли. А мы и не знали. Мама Бэб, Мама Бэб… А у неё есть фамилия - Кирклисова. Вот они говорят, - кивнул на Трёх Сергеев. - И ещё говорят: в русском языке ошибок кучу делает, а наши бумаги редактирует. Редактор, цензор - каково? Бумаги наши на нюх берёт: милый, постылый. Слышь, на нюх… Бумаги-то…
И снова взрыв смеха. Вулканический, до слёз и головокружения.
Сергеев и Сергиенко сидели рядом с Филимоновым, Сергеев держал в руках блокнот, и, как только Филимонов заканчивал какой-нибудь рассказ или справлялся с очередным приступом смеха, подносил ему раскрытую страницу с шариковой ручкой, просил "взглянуть" на какую-то формулу. И Филимонов брал блокнот, бегло просматривал записи и делал пометки. Обыкновенно говорил Сергееву: "Не туда поехал! Тут следует другая зависимость. Вот - смотрите!" И писал формулы. Иной раз исписывал страницу, две… Писал быстро. А закончив, подавал блокнот хозяину и вновь обращался к беседе.
По мере того, как Сергеев эксплуатировал его таким образом, Вадим Краев, бдительнее других наблюдавший за шефом, терял равновесие, ёрзал на пеньке, где он пристроился несколько в стороне от кружка, и всё громче подавал реплики: "Дали бы отдохнуть человеку!" Или: "Ну что вы пристали с этими формулами!" Ворчал он глухо, невнятно, - его, пожалуй, никто и не слышал, но важный и серьёзный Шушуня, сидевший к нему ближе других, нервно поводил бычьей шеей, метал чёрные искры из своих карих женственно красивых очей. Он вообще недолюбливал Вадима, особенно в минуты, когда тот бесцеремонно совал нос в дела Филимонова.