Точно… оно есть след пылающего спутника, который обращается около Сатурна 86,400 раз в сутки; и потому-то быстрый след его бедные люди принимают за прозрачное кольцо! Это также верно, как то, что солнце, без миров, окружающих его, потухло бы: оно живет ими; оно за пищу, принимаемую от них, платит только одним светом…. Так, солнце! ты пьёшь лучами своими силу земную!.. Что такое растительность, как не стремление соков земных к тебе, лампада мира!..
- Кто идет? - раздался вдруг голос форпостного казака.
- Студент! отвечал Аврелий.
- Куда?
- На Обсерваторию.
- От кого послан?
- От кого послан? чудак! Разумеется, что любомудрие призывает меня туда! Смотри, что делается на небосклоне? - Неужели возмутившийся закон течения планет и приближение страшной кометы тебя не трогает?… Если ты не торопишься сам, то пусти меня, - кто бы ты ни был, - я пойду посмотреть на своих родных, потому что все светила небесные родные мои….
- Ну ступай, ступай, Бог с тобой!.. Бедный! у тебя в Москве вся родня осталась? жаль, друг, найдешь ли их в живых!
Пламень пожара Московского вспыхнул, казак взглянул в лице Аврелию.
- Ээ, да ты, брат, слепой!
- Да, вечная благодарность Гершелю! Без него всякое зрение было слепо; его телескоп подвинул к земле все плавающие в небе миры! Впрочем, продолжал Аврелий, вздыхая, - почему знать, может быть и глаз человеческий есть природный Телескоп, увеличивающий искру до огромного солнца.
- Ну, помогай тебе Бог, только не забреди сослепа к французу, - сказал казак, смотря с сожалением на удаляющегося Аврелия.
Скорыми шагами приближается Аврелий к Москве. Пожар разливается по ней; пламя клубами отрывается от горящих зданий и вихрем вьет в воздухе. Огненное небо обведено бледной радугой с черной полосою.
- Кольцо Сатурна, все более и более! - говорит глухо Аврелий. - Боже, это вся солнечная система сдвинулась, стеснилась, сжалась, хочет слиться в один общий мир, в одну глыбу света! Вот белорумяная Венера; вот пламенный Меркурий; вот рыжий Марс…. Вот и солнце, окруженное матернею жидкою, редкою, тонкою, прозрачною, проницаемою, светящеюся само собою, или освещенною солнцем… или, или, или…. Да! это атмосфера солнца; она похожа на чечевичное зерно, сказал Бриссон, охотник до чечевицы!..
- Qui vive? - раздалось вдруг близ Аврелия.
Это был голос часового, стоящего у заставы, в синем плаще, с медною на голове каскою, на которой светилась буква N.
- Воздух более и более расширяется! Если б мне теперь Цельсиев термометр… - продолжает Аврелий, не останавливаясь.
- Qui vive? - повторяет часовой.
- Странно, лучи солнца не в вертикальном положении, а так сильно действуют!" продолжает Аврелий, не останавливаясь.
- Fichterr! que le diable vous empoche! Pan!
Выстрел раздался.
Аврелий грохнулся о землю.
Из караульни высыпало несколько человек.
- Oue-ce-qu’y а?
- Ma balle passée dans le ventre d’un pauvre sourdaud! - отвечал часовой.
Толпа солдат бросилась смотреть, кто убит. Дернули Аврелия за руку, перевернули ногой. Он глубоко вздохнул, очнулся, приподнялся на ноги…. Скажите мне, где я? - произнес он, обводя взорами толпу окружавших его солдат, на которых каски горели от пожара.
Над ним хохот, говор на различных языках; ему связывают руки, ведут его.
- Что со мною делается?… - мыслит Аврелий. - Сон, безумие, или смерть? огонь!.. ад! тени с огненными лицами!.. гремят цепями!..
- Скажите мне, где я? - хочет повторить он вслух; но слова его замирают на устах; ужас овладел им совершенно.
Как преступника, с поникшею главой, ведут его по улицам; горевшие здания, мимо которых должно было идти, обдавали проходящих жаром.
Устрашённый Аврелий не чувствовал, как очутился под сводами огромной залы, освещенной пожаром.
Кто-то худощавый и бледный, сидит в креслах; пред него представили Аврелия.
Все лица и все предметы казались в огне; Аврелий не смел поднять очей.
- Кто ты? - раздался громкий вопрос.
Человек, или душа человека… не знаю! отвечал Аврелий, не поднимая глаз.
- Вижу, что ты похож на тень! - продолжал тот же голос, захохотав.
- За чем ты пришёл сюда?
- Не знаю, я здесь не по своей воле.
- Кто же послал тебя?
- Дела мои.
- Твои дела? понимаю: ты за важным делом крался чрез цепь.
- Во время жизни своей человек может управлять и чувствами, и делами своими; но за гробом, после смерти, душой человека управляет воля невидимых….
- Умный плут всегда притворяется безумным; но это пошлая уловка в том ремесле, которое ты избрал для себя.
Моим ремеслом было ученье, - отвечал Аврелий. - Заблуждаться я мог, мог обманывать самого себя, а не других. Страсть к изысканию Истины окружена, то непроницаемою тьмою, то ослепляющим светом, и человек есть жертва слепоты своей, до самого прихода смерти… дивной смерти!
- Следовательно, только смерть может возвратить тебе зрение? Посмотрим, какими глазами ты встретить ее!
О! возвратите мне ту блаженную минуту, когда я переходил в вечность!.. когда смерть предстала мне в образе очаровательного существа!.. Дайте мне еще раз умереть!.. Она пронеслась мгновенно, как жизнь, и исчезла, оставив во мне и кругом меня ад, страшный ад!.. Она явилась мне в образе женщины!.. Я предавался любви к наукам, я изучал тайны сердца самой природы… женщина ли уподобится красоте неба? - думал я; что открою я под очаровательною личиною слабого существа, кроме заблуждений и непостоянства?… Вселенная! вот создание, покорное законам премудрости! Ее хотел я любить только в жизни…. Но смерть явилась мне в образе обыкновенной женщины, соблазнила душу мою, бросила меня, как изменница, в жертву новой жизни… а я полюбил ее!
- C'est un imbecille! qu’on le mène au traveaux!
- Marche! пашоль! - сказал жандарм, выталкивая Аврелия из комнаты.
На дворе, команды разных полков толпились около весов, мешков и кулей, принимая провиант и фураж. Они все были освещены пожаром; посреди ночи не нуждались в факелах и фонарях.
Жандарм, приняв следующую ему меру овса, взвалил мешок на спину Аврелия и погнал его ударами сабли.
Ноша была не по силам Аврелию: скоро он изнемог и рухнулся на землю….
- Ah, le creve-coeur! - вскричал жандарм, ударив Аврелия; но беспамятный не отозвался, как труп, Жандарм столкнул Аврелия ногою с мешка, на который он упал, взвалил мешок на плечи, и исчез в глубине улицы, напевая:
Disait - on très bonnes
Les femmes du canton,
Si le diable les tâtonne,
A tâtons, disoit on!
VII
В небольшой пустой комнатке, освещаемой слуховым окном, лежал на полу труп женщины; около этого трупа обвились руки прекрасной девушки, которая была без чувств; уста её впились в уста умершей.
Подле стоял на коленях бледный, молодой человек; казалось, что в нем также онемели все чувства, слились понятия, помутилась память; только неподвижные взоры, устремлённые на беспамятную девушку, как будто разглядывали: - где видел я в первый раз этот ангельский образ? кто эта девушка? каким образом Москва обратилась в ад, где и сам я существую как очарованный; где сердце разрывается от полноты непонятных чувств, где душа смущена, и ни одно чувство не в силах определить: разорван или нет союз её с телом?
Казалось, что трепетными устами он произносил: "очерти меня, сила премудрости, от призраков, которые мутят мою память! Где я? кто я? что растёт в груди моей? сердце ли это? чем оно наполняется? - Любовию? страданием? страхом? жалостью? Или сжимается оно, чтоб изгнать из себе все человеческие ощущения и пролить все свои слезы?
Вдруг пламя обдало дом, заклубилось около слухового окна. Молодой человек бросился к девушке, обхватил ее, оторвал от бездушного тела и бегом пустился с лестницы, выбежал на двор. В воротах лежал новый труп. Как старый служивый, Екатерининских времен, отдыхал он после жаркого боя на поле битвы…. Очи закрыты, гордая улыбка на устах осенена густыми усами, меч в руке, смерть во всех членах.
Темная ночь лежала на Москве, озаренной пожаром; шум стихал на улицах; только изредка раздавалось там и сям: - Qui vive!
- Здесь, здесь она! - повторял молодой человек, задыхающимся голосом, пробегая то чрез мрачные, то освещаемые пожаром улицы. Он озирался вокруг себя, с боязнию, чтоб кто-нибудь не встретился и не вырвал из рук его ноши, - как Прометей, похитивший огонь небесный.
Выбравшись из глубины Москвы, задыхаясь, перескакивает он чрез вал города, ищет взорами безопасного убежища и увидев вдали уединенное здание торопится к нему.
Это церковь на кладбище.
Приблизясь к ней, окидывает смутным взором ряды крестов могильных, освещаемых огнем Москвы, опускает беспамятную девушку на насыпь, уложенную дерном, и падает подле неё бледный, как жилец гроба; но, еще, с усилием, пронимается он и берет руку девушки; кажется, хочет прислушаться к её дыханию, ожидает мгновенных вспышек огня Московского, чтоб всмотреться в лице её… хочет что-то сказать, и не может: память его теряется, чувства замирают.
Ночь темнее и темнее стелется на все предметы, а над Москвою небо разгорается снова, звезды рассыпались, млечный путь перепоясал небо…. На кладбище мирно; над могилами не носится ужас, гробы не отверзаются, тени умерших не носятся над юдолию праха.
В отдалении, на башне, раздается звук колокола, возвещающий полночь. Вдруг, под густой березой, на насыпи, раздается глубокий вздох.
- Матушка, матушка!.. - повторяет чей-то слабый, нежный голос, и снова настает могильное молчание.