На культурологическом уровне, наконец, специфика языка в сравнении с другими системами знаков состоит в его универсальности – в том смысле, что он используется во всех сферах культуры, тогда как другие знаки имеют узкую область применения. Например, математическая символика используется только в математике, химическая – в химии и т. д. Язык – тот цемент, который связывает воедино всю культуру говорящего на нём народа. Без языка процесс очеловечивания был бы невозможен. Неслучайно М.В. Ломоносов писал: "По благороднейшем даровании, которым человек прочих животных превосходит…, первейшее есть слово, данное ему для сообщения с другими своих мыслей" (указ. соч. М.В. Ломоносова. С. 23).
4. ЯЗЫК И ПОЗНАНИЕ. ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА
Язык – не только средство общения, но и средство познания. На познавательную (когнитивную) функцию языка обратил внимание ещё в XVIII в. немецкий учёный И. Аделунг (1732–1806). Познавательную функцию языка он интерпретировал как "проясняющую" наши представления. До тех пор, пока мы не облечём их в языковую форму, считал он, они остаются "тёмными" (dunkelt).
Подобно И. Аделунгу, другой немецкий учёный – Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – писал: "Человеку удаётся лучше и надёжнее овладевать своими мыслями, облечь их в новые формы, сделать незаметными те оковы, которые налагает на быстроту и единство чистой мысли в своём движении вперёд беспрестанно разделяющий и вновь объединяющий язык" (Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., 1985. С. 376). Язык, по В. Гумбольдту, таким образом, помогает человеку осуществлять анализ и синтез его представлений о мире. Более того, он заложил основы того учения, которое получило развитие уже в XX в., – учение о языковой картине мира.
В каждом языке, считал В. Гумбольдт, заключена особая точка зрения на мир, особое мировидение. Овладевая языком, человек одновременно овладевает и этим мировидением. Избавиться от него он может только за счёт овладения другим языком. Язык, таким образом, влияет на познание, по В. Гумбольдту, не целиком и полностью, поскольку мы можем познать мир и без языка, посредством наблюдений, а лишь частично. Это влияние связано с тем, что язык задаёт нам особый взгляд на мир. Каждый язык в таком случае представляет собою особое, своеобразное окно, через которое люди, говорящие на разных языках, смотрят на один и тот же мир. Картины мира у них оказываются разными.
Наибольший вклад в разработку понятия языковой картины мира внесли Эдвард Сепир (1884–1939), Бенджамен Ли Уорф (1897–1941) и Лео Вайсгербер (1899–1985). (Подробнее см. о них и В. Гумбольдте в моей книге "Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство" (М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010), а также в статьях, помещённых на моём сайте.)
Если Альберт Эйнштейн – автор теории относительности в физике, то Э. Сепир и Б. Уорф (1897–1941) – авторы гипотезы лингвистической относительности в языкознании. Почему в обоих случаях фигурирует слово "относительность"? А. Эйнштейн показал относительность времени в разных точках мирового пространства, а Э. Сепир и Б. Уорф стремились показать относительность миро-видения у носителей разных языков, т. е. зависимость их картин мира от родных языков. Б. Уорф писал: "Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь "выражает" то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка" (Новое в лингвистике. Вып. 1. M., 1960. С. 169). Но на самом деле, по мнению авторов гипотезы лингвистической относительности, "мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком" (там же. С. 174). Отсюда следовала формулировка гипотезы лингвистической относительности: "Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем" (там же. С. 175).
Из гипотезы лингвистической относительности следует, что в каждом языке представлена своя картина мира, особая точка зрения на мир, на классификацию тех или иных явлений. Чем дальше друг от друга отстоят языки в структурно-семантическом отношении, тем больше разнятся картины мира, в них заключённые, но в любом случае языковые картины мира отличаются от научных в весьма существенной степени. Более того, поскольку язык намного старше науки, полагал Б. Уорф, в информационном отношении он неизмеримо богаче последней. Он писал: "Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не только карандашного штриха, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлётов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, не должны обескураживать учёных, но должно, напротив, воспитывать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки…" (там же. С. 182).
Теоретически подобные рассуждения выглядят как будто логично, но практически они весьма уязвимы для критики. Какой объём информации должна заключать в себе языковая картина мира? Авторы гипотезы лингвистической относительности по существу сводили её к понятийному словарю, естественно сложившемуся в том или ином языке. В одном языке, например, заключена одна классификация животных. А в другом – иная. Но отсюда никак не следует, что языковая картина мира информативно богаче научной.
Объём словаря в языковой картине мира (или обыденном языке) и объём словаря в развитой науке действительно не совпадают. Но это несовпадение сказывается не в пользу языка, как думал Б. Уорф, а в пользу науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, обратиться к зоологизмам – как они представлены в обыденном языке и научной терминологии. Сразу станет видно, что обыденный язык (а именно в нём и заключена языковая картина мира, поскольку она отражает массовое сознание) здесь явно проигрывает зоологической науке. В обыденном языке мы часто даже не находим названий множества животных – например, таких, как цератопс, стегозавр, рамфоринх и т. п. Их можно найти в биологической науке. Спрашивается, из какого источника мы почерпнем больше знаний о видах динозавров, например, из обыденного языка или из книг по зоологии? Вопрос риторический.
Но подобным образом дело обстоит не только с зоологизмами, но и с любыми другими областями знаний. Если обыденный язык, а именно он и заключает в себе языковую картину мира, как справедливо утверждал Б. Уорф, был информационно богаче науки, то потребность в науке отпала бы сама собой: все знания мы могли бы черпать из нашего языка. Представители науки в таком случае должны были бы отключиться от наблюдений за объективной действительностью и направить свой пытливый взор на свой родной язык, чтобы именно в нём обнаружить уже познанный нашими предками окружающий мир. Как ни странно выглядит обрисованная мною ситуация, но именно такой она и выглядит по Б. Уорфу. Тем более она выглядит странной, что он был химиком, а кому как не химикам знать, что основная масса химической терминологии остаётся за бортом обыденного языка (оксид, изомер, фторид, циклопарафин и т. д.).
Познавательную функцию языка Л. Вайсгербер, как и авторы теории лингвистической относительности, истолковывал как направляющую – в том смысле, что наш родной язык, с его точки зрения, направляет наше познание по определённому руслу – тому, которое обусловлено картиной мира, заключённой в нём. Более того, он считал, что любой человек обречён видеть мир сквозь очки своего родного языка, которые ни одному человеку снять не по силам. Иначе говоря, с точки зрения Л. Вайсгербера, попытки людей (в том числе и учёных) освободиться от власти родного языка всегда обречены на провал. В этом состоял главный постулат его философии языка. Объективный (= безъязыковой, невербальный) путь познания он не признавал. Отсюда следовало и его решение вопроса о соотношении науки и языка: раз уж от влияния языка наука освободиться не в состоянии, то надо превратить язык в её союзника.
Как же показывал Л. Вайсгербер пользу языка для науки? Ещё в 1928 г. он написал статью Der Geruchsinn in unseren Sprachen "Обоняние в нашем языке", где он проанализировал два лексических поля немецкого языка – обоняния и вкуса. Оказалось, что последнее представлено в немецком лишь четырьмя основными наименованиями: bitter, salzig, sauer, süß (горький, солёный, кислый, сладкий), тогда как поле обоняния оказалось намного представительнее. Какие же выводы сделал из этого факта молодой Л. Вайсгербер? Он перенёс их на почву науки, используя этот факт в качестве доказательства влияния языка на науку.