Не правда ли, очень похоже на спародированного "Короля Лира", только не совсем понятно, для чего понадобилось Довлатову в рассказ о фантастической встрече бывшего заключенного и бывшего надзирателя вставлять эту историю. Рассказ Страхуила прерывается (как положено) на самом интересном месте. Писатель думает: "Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил". В бытность свою надзирателем он позволил расконвоированному Страхуилу и его приятелю поймать и испечь петуха. "Зэки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся". Правда, за портвейном в поселок надзиратель зэка не отпустил. "Это – лишнее… Это – лишний разговор". Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает: "Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?.. Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой. А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: "Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клевая, одежа, телевизор…" Король ей: "Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна, и желательно "Таврического"!" А дочка ему: "Портвейн – это лишнее, батя!" Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: "Вот тебе раскладушка, журнал "Огонек", папиросы…" Тут я перебил его…"
Когда та же самая история "про короля Лира с Лиговки" повторяется в третий раз, в совершенно изменившихся обстоятельствах – теперь уже бывший надзиратель сам оказывается в тюрьме и чуть ли не под началом у Страхуила, – становится понятно, что эта история – ось всего рассказа, а стержень этой истории – слово "лишнее". "Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: "Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего пользования, напротив – красный уголок". Король ей говорит: "Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно "Таврического", ясно?!" А шкура в ответ: "Это, мол, лишнее!" Он ей внушает: "Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!"" Я выделил эту фразу, ибо это измененная, сниженная цитата из "Короля Лира": "Сведи к необходимостям всю жизнь – и человек сравняется с животным" – мораль (если так можно выразиться) этого рассказа, а может быть, и всего творчества Довлатова. "Лишнее"-то и есть свобода. Преодоление необходимого – вот что такое "лишнее". По сути дела, все герои Довлатова и сам он взыскуют как раз "лишнего", не необходимого. Ибо они сами "лишние" и в "лишнем" поступке видят свободу, творчество, искусство. И объясняют свои "лишние", дикие поступки герои Довлатова почти одинаково. Старший брат (обгадивший директора школы): "Я сделал то, о чем мечтает втайне каждый школьник. Увидев Легавого, я понял – сейчас или никогда! Я сделаю это!.. Или перестану себя уважать!" Эрик Буш (ногой выбивший поднос из рук жены редактора): "Пойми, старик! В редакции – одни шакалы… Кроме тебя, Шаблинского и четырех несчастных старух… Короче, там преобладают свиньи. И происходит эта дурацкая вечеринка. И начинаются все эти похабные разговоры. А я сижу и жду, когда толстожопый редактор меня облагодетельствует. И возникает эта кривоногая Зойка с подносом. И всем хочется только одного – лягнуть ногой этот блядский поднос. И тут я понял – наступила ответственная минута. Сейчас решится, кто я. Рыцарь, как считает Галка, или дерьмо, как утверждают остальные? Тогда я встал и пошел…"
Прощание с родиной. "Чемодан" и его конструкция. Повесть "Чемодан", в отличие от лирических, чуть ли не чеховских "Зоны", "Заповедника", "Филиала", едва ли не конструктивистское произведение. Недаром центром повести является глава "Куртка Фернана Леже". Куртка художника-конструктивиста, доставшаяся Довлатову, поминается и в другом рассказе цикла – так что становится ясно, что такое для Довлатова эта куртка: "…Редактор… жаловался: "Вы нас попросту компрометируете. Мы оказали вам доверие. Делегировали вас на похороны генерала Филоненко. А вы, как мне стало известно, явились без пиджака". – "Я был в куртке". – "На вас была какая-то старая ряса". – "Эта не ряса. Это заграничная куртка. И, кстати, подарок Леже"". Именно так. "Ряса", знак принадлежности к высокому братству художников и поэтов. "Куртка явно требовала чистки и ремонта. Локти блестели. Пуговиц не хватало. У ворота и на рукаве я заметил следы масляной краски… Такие куртки, если верить советским плакатам, носят американские безработные". Но это – знак чистоты, а не грязи! Знак силы, а не слабости. Перепачканная в краске куртка оказывается даром, которым стоит гордиться, "приличный двубортный костюм" – подарком, которого приходится стыдиться. "Майор… спросил: "Как вы договорились со шведом? Должны ли встретиться сегодня?" – "Вроде бы, – говорю, – должны. Он пригласил нас с женой в Кировский театр. Думаю позвонить ему, извиниться, сказать, что заболел… У меня нет костюма. Для театра нужна соответствующая одежда…" – "Почему же у вас нет костюма?.. Вы же работник солидной газеты"… Тут вмешался редактор: "Я хочу раскрыть… маленькую тайну… Есть решение наградить товарища Довлатова ценным подарком. Через полчаса он может зайти в бухгалтерию. Потом заехать во Фрунзенский универмаг. Выбрать там подходящий костюм рублей за сто двадцать"".
Кажется, все новеллы цикла "Чемодан" "рифмуются" подобным образом. "Приличный двубортный костюм" (мерзость, грязь, подарок КГБ) уравновешивается "Курткой Фернана Леже" (искусством, творчеством). Украденные у мэра Ленинграда "Номенклатурные полуботинки" "рифмуются" с отнятой у прохожего "Зимней шапкой". "Креповые финские носки", доставшиеся главному герою в результате неудачно проведенной "фарцовщицкой" операции, – и "Шоферские перчатки", оказавшиеся у Довлатова в результате неудачной съемки фильма про царя Петра, – тоже своего рода "рифма", ибо фарцовщики, как и Петр Первый, – ребята, рвущиеся на Запад, в Европу, распахивающие в мир если не окна, то по крайней мере форточки. Даже рассказ "Офицерский ремень" и тот соотносится с новеллой "Зимняя шапка". В "Офицерском ремне" главного героя оглоушивают бляхой с напайкой, в "Зимней шапке" – тяжелым "скороходовским" ботинком. И только "Поплиновая рубашка" остается без пары, без "рифмы". Оно и понятно, ибо речь здесь идет о любви, единственной и неповторимой, о верности и судьбе, какие же тут повторы и рифмы?
Я полагаю, что "Чемодан" если не вершина творчества Довлатова, то по крайней мере произведение наиболее довлатовское. Это – чистая литература, беспримесная, аскетичная, упакованная как в "чемодан". Один раз у Довлатова уже мелькала такая скрытая "нисходящая" метафора: литература – "чемодан". В главе "Судьба" из повести "Ремесло" Довлатов описывает свою встречу (реальную или выдуманную) с Андреем Платоновым в Уфе в октябре сорок первого года: "Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе… Весь октябрь сорок первого года. И еще – у него там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями… Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями. Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он думал, что там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой кусок говядины. То, что затем обнаружилось, было крепче спирта, ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины нашей планеты. Просто вор этого не знал".
В "Чемодане" этот образ реализуется, метафора используется до конца. Чемодан жалких шмоток, которые писатель увозит с собой за границу, оказывается набит "драгоценностями". Вся жизнь уложена, упакована в этот "чемодан". Писатель увозит с собой свою Россию. Нелепый, почти шутовской, маскарадный гардероб: "финские креповые носки", "номенклатурные полуботинки", "приличный двубортный костюм", "офицерский ремень", "куртка Фернана Леже", "поплиновая рубашка", "зимняя шапка", "шоферские перчатки" (человек одет, экипирован как надо с ног до головы) – превращается в сборник прекрасных новелл, в одно из самых удивительных прощаний с родиной, какое мне доводилось читать. Мало у кого я встречал такое сочетание буффонады и щемящей жалости, печали. Я имею в виду финальную сцену рассказа "Шоферские перчатки". Рассказ этот рискует оказаться классикой, и все же я напомню его сюжет. Режиссер Юрий Шлиппенбах собирается снять фильм о Петре Первом, оказавшемся в (для нас уже историческом) Ленинграде. В роли царя Петра Шлиппенбах снимает Довлатова. Довлатов, обряженный в костюм Петра, подходит к пивному ларьку. И тут в смешной рассказ врывается печальная, странная лиричность: "Сколько же, думаю, таких ларьков по всей России? Сколько людей ежедневно умирает и рождается заново? Приближаясь к толпе, я испытывал страх. Ради чего я на все это согласился? Что скажу этим людям – измученным, хмурым, полубезумным? Кому нужен весь этот глупый маскарад?" А после – вновь бурлеск, который никакой не бурлеск – обычная нормальная жизнь: "Я присоединился к хвосту очереди. Двое или трое мужчин посмотрели на меня без всякого любопытства. Остальные меня просто не заметили… Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: "Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем"". Мир настолько нелеп, что появление царя Петра в очереди за пивом никого не удивляет. Ну царь и царь, что тут такого? Вот если без очереди лезет, да еще с кинокамерой… "Кто-то начал роптать. Оборванец пояснил недовольным: "Царь стоял, я видел. А этот пидор с фонарем – его дружок. Так что все законно"".