В игре надстраивающихся друг над другом подобий ("гиперреальности", "трансполитики" и проч.) господствующий строй симулякров в конечном счете всегда опережает своих критиков, и сколько они ни пытаются переиграть и низвергнуть его, их "революция "отстает на одну войну" от способа репрессии" (наст. изд., с. 211), - то есть при подобных попытках борьбы с симулякрами третьего порядка фактически воспроизводится, с запозданием на одну фазу, типичная темпоральность симулякров второго порядка, время вечного запаздывания! Бодрийяр и здесь "радикализирует" Барта, в отличие от него он лучше видит способность ложных подобий, во-первых, образовывать единую связную систему, а во-вторых, стремительно развиваться в режиме потенциализации, недиалектического самопреодоления, позволяющего им интегрировать, "перехватывать" любые оппозиционные - в том числе и симуляционные - проекты и семиотические коды. Впрочем, следует признать, что "сильный" режим симулятивной темпоральности сформулирован у Бодрийяра гораздо менее четко, чем "слабый" (соответственно нам здесь пришлось сделать значительно большие усилия для его реконструкции), и мы еще увидим, что в конечном счете это отразилось на идейной стройности всей его концепции и на ее статусе в культуре.
Логика симуляции делает неприменимой еще одну темпоральную схему, связанную с диалектической логикой, - эсхатологию. Бодрийяр понимает сущностную необходимость апокалиптических мечтаний для человеческого сознания: в то время как официальная церковь "живет отложенной вечностью", в народных верованиях всегда присутствует противоположное устремление: "Первоначально толпы христиан не верили в посмертный рай или ад; по их воззрениям предполагалось разрешить смерть коллективной волей к немедленной вечности" (наст. изд., с. 259). Но преодоление времени и истории, зафиксированное в эсхатологических мифах и ожиданиях, совершается системой симулякров на их собственный лад: "симулякры берут верх над историей", "ликвидируют пас вместе с историей" (наст. изд., с. 122, 94), подменяют настоящее историческое развитие "иллюзией конца". Это последнее выражение стало названием книги Бодрийяра (1992), в которой, как и в ряде других текстов тех же лет, обосновывается тезис, впервые прозвучавший еще в "Символическом обмене…":
[…] Страшный Суд уже происходит, уже окончательно свершился у нас на глазах - это зрелище пашей собственной кристаллизованной смерти (наст. изд., с. 321).
Нашим апокалипсисом является само наступление виртуальности, которое и лишает нас реального события апокалипсиса.
Вместо "подлинной" трансисторической катастрофы - конца света - западная цивилизация последних десятилетий XX века живет ее ослабленно-симулятивными формами. Здесь и "возвратный ход" истории, реутилизирующей (наподобие моды, но уже в "серьезном" государственно-идеологическом регистре) собственное прошлое - от помпезного 200-летнего юбилея Французской революции до ретроспективных, запоздавших "на одну войну" попыток расчета с прошлым вроде судов над коллаборационистами и военными преступниками. Здесь и полная отмена реального развития и реальных событий в "реальном времени" современных систем информации - феномен, который позволил Бодрийяру в 1991 году объявить "несостоявшейся" войну в Персидском заливе, от начала до конца демонстрировавшуюся в режиме виртуальной реальности телекамерами Си-Эн-Эн. Можно критически относиться к подобным суждениям - слишком частным, слишком поспешным, слишком связанным с политической злобой дня и, разумеется, труднодоказуемым; как бы то ни было, в них с провокативностью газетной эссеистики выражена парадоксальная темпоральность, в которой асимптотический вариант времени симулякров (современная жизнь как "послежитие") подчиняет себе даже такое катастрофическое событие par excellence, как Апокалипсис, - это Апокалипсис "уже состоявшийся". Бодрийяр даже предлагает… наслаждаться подобным оборотом вещей:
Наш Апокалипсис не реальный, а виртуальный. И он не в будущем, а имеет место здесь и теперь […]. Такое обращение знака катастрофы является исключительной привилегией пашей эпохи. Это избавляет пас от всякой будущей катастрофы и от всякой ответственности на сей счет. Конец всякому превентивному психозу, довольно паники, довольно мучений совести! Утраченный объект остался позади. Мы свободны от Страшного Суда.
Итак, "состояние постмодерна" по Бодрийяру - это постапокалиптическое состояние, когда "приходит конец" историческим институтам, привычным человечеству по стадии "политической экономии", - производству, политическому представительству, революционному движению, диалектике…; они не разрушаются насильственно, но незаметно заменяются подобиями, обозначающими их "в натуральную величину" и "в реальном времени". Порядок си-мулякров одерживает полную победу над реальным миром, поскольку он сумел навязать этому миру свое время симулякров, свои модели темпоральности.
Символическая альтернатива
"В "Символическом обмене и смерти" вы, если можно сказать, еще были социологом", - заметил журналист Филипп Пети в беседе с Бодрийяром. Тот живо возразил:
Нет, я никогда не был социологом в таком смысле. Я очень быстро отошел от социологии институтов, права, общественных структур, от всех тех подходов, которые зиждутся на понятии какой-то воображаемой социальности, трансцендентной настоящей социальности. Моим предметом является скорее общество, теряющее трансцендентность, где исчезает социальность и само понятие социальности…
В этом диалоге хорошо схвачен проблематичный дисциплинарный статус Бодрийяра-ученого. Социолог по образованию, он сделал себе имя научным анализом потребления - объекта, который зачастую оставлялся в стороне серьезной, академической социологией и отдавался на откуп "прикладным", коммерческим, маркетинговым исследованиям. Но так было только у раннего Бодрийяра; его позднейшие занятия гораздо труднее охарактеризовать в рамках традиционной классификации наук, и за осторожно-извиняющейся оговоркой интервьюера ("вы, если можно сказать, еще были…"), за отмежеванием самого Бодрийяра от "социальности" как чего-то "трансцендентного" обществу скрывается, с одной стороны, изначальная двойственность социологического подхода к пониманию общества, а с другой стороны - конкретная политико-идеологическая ситуация 60-70-х годов, в которой работал автор "Символического обмена и смерти".