Гнев, охвативший боярина при вести о встрече Ефросиньи с Андрейкой, успел остыть. Сгоряча велел он Окулу позвать сына, а теперь не знал, о чем говорить с ним. Не послать ли Андрейку в дальнюю вотчину, в заонежские леса… Хорошо ли так-то? Скажут, не пожалел, не по-родительски наказал. Пусть лучше Андрейка послужит Новгороду Великому. По душе пришлась боярину эта мысль. И сказывать ничего не надо будет, и похвалиться Стефану Твердиславичу найдется чем.
- Звал, осударь-батюшка? - Войдя в гридню, Андрейка поклонился отцу.
- Звал…
Боярин залюбовался на сына. Рядом жили, а вот не заметил он, как вырос Андрейка. Смотрит Стефан Твердиславич и будто не узнает пригожего молодца.
Потрескивает нагоревшая свеча, капая воск. От скудного света в углах гридни ткут серую паутину длинные тени. Не различишь ни венцов рубленых, ни узоров и колец медных на резных ларцах.
- Стань ближе, Ондрий!
Боярич ступил ближе, снова поклонился отцу.
- Полно, мечи поклоны перед святою "Премудростью", - произнес боярин, и глаза его потеплились на огонек "неугасимой". - Гляжу я на тебя, Ондрий, и дума мне в голову: женить бы впору, да не ко времени.
- Твоя воля, осударь-батюшка.
- Знаю, моя. Вырос ты молодец молодцом, а живешь без заботы. Пора, Ондрий, ума набираться. Нынче думаю пожаловать тебя: отпускаю на ратное дело.
- Осударь-батюшка!
- Отпускаю, Ондрий, - повторил боярин. - Велю тебе в завтрашний день ехать в Ладогу, к воеводе Семену Борисовичу. Друг мне Борисович, чаю, примет. Нынче же выбери в ружнице кольчугу, щит, чтобы по росту, меч острый, шелом… Спроси о том у Окула. Коня возьми и все, что надо… Понял мое слово?
- Понял, батюшка.
- Ну-ну… На деле велю тебе стоять крепко, выносливу быть в поле ратном; что бы ни сталось с тобою - не забывай - мы, Осмомысловичи, не жалели животов своих за святую Софию.
Склонив голову, слушал боярич наставление родителя. Свеча в железном подсвечнике оплыла и почти догорела.
- Спасибо, осударь-батюшка, за волю!
- Иди, Ондрий! Собирайся и отдыхай, поутру благословлю.
Глава 8
В путь-дорогу
Ночью Окул не спал. Было поздно, когда он, проводив боярина в опочивальню, пришел к себе, лег и до третьих петухов ворочался и вздыхал. Сам не знает, зачем оговорил он боярина. Добр и ласков к нему всегда был Андрейка. Крепок кряж, старый боярин, но два века он не протянет. Придет время - боярич останется господином в хоромах. Как-то взглянет он тогда на верного слугу? О встрече Андрейки с Ефросиньей Окул сказал боярину, не ожидая, что это обернется худом. Казалось, поругает Стефан Твердиславич боярина, поворчит, а может, посмеется только. Андрейка у него один.
Долгой показалась ночь и боярину. "За что огневался батюшка?" - спрашивал себя; искал и не находил за собою вины…
Матушки своей не помнил Андрейка. В зыбке качался он, когда умерла боярыня. Перед смертью две недели томилась она в огневице. Андрейку вырастила старая нянька; и той давно не стало на свете. Но не забыл боярич, как нянька играла ему песни, сказывала складные сказки и побывальщины. Из всех нянькиных сказок и побывальщин Андрейка особенно любил "Сказание о Новгороде". Бывало, просит:
- Нянька, скажи, откуда пошел Новгород?
- Оттуда, откуда пошел, - смеется нянька беззубым ртом. Голос у нее ласковый; говорит она, будто теплою ладонью по голове гладит. - Сколько раз уж сказывала-то и - диви - не настыло.
- Скажи, нянька!
- Ладно, - соглашается она. - Закрой глазки, слушай!
Андрейка лежит тихо-тихо, не спит.
- В стародавние-давние времена, - начинает нянька, - стоял во те поры на славном на Волхове велик град, назывался тот град Словенском. Храброй и сильной народ жил в тоем городе. Любили словене и торг торговать, любили и в поле ходить; далеко, во все стороны, от моря до моря, славились они умельствами и силою богатырской. Поднялись как-то словене походом на края низовые, искать добычи и славы своей земле. Долог ли, короток ли был поход, но в ту пору напала на Словенск-град чудь белоглазая. Разорила чудь Словенск. Избы сожгли, мужей побили, молодых баб да чадушек малых увели в полон. Вернулись словене к Волхову, а там, на месте града их, черные головешки… Шумят репей да крапива. На другом берегу Волхова, насупротив старого города, срубили словене новый город и назвали его Нов-Город. А чудь словене повоевали.
- Словене-то откуда, нянька?
- О том не все пытано, а старые люди так сказывали, - начинается новая побывальщина. - Привели-де словенский род от полуденных морей, от Истры-реки, двое больших воевод - Словен да Рус. Дальше шли бы словене, да река преградила путь; широкая она, быстрая. Переправились - кто конем, кто вплавь, - осмотрели себя: все племя цело, нет лишь младого богатыря Волхва, любимого сына Словенова. Подошел тогда воевода Словен к реке, черпнул пригоршней воды, испил и молвил: "Быть тебе, река, отныне рекою словенскою! Сына любимого ты взяла у меня, пусть его имя станет твоим; назовешься ты Волхов. На твоем берегу стоять граду нашему". Была у воеводы Словена дочь - Ильмерь прекрасная. Пошла она с подружками вверх по Волхову и увидела озеро. Широко и глубоко оно, как море. Синие волны бегут по нему, плещут белыми гребешками в зеленые берега. Назвали словене то озеро Ильмень, по имени Словеновой дочери. Воевода Рус срубил город на другой стороне озера, у родников соленых. Город назвали - Руса. Реки тамошние нарекли: одну по жене Русовой - Полиста, другую - по сестре его - Порусня.
…Промаялся Андрейка ночь в думах. Еле забрезжило утро, он уже на ногах. Пора!
Поклоном встретил Окул боярича. Глаза у старого ласковые, речь гладкая. Примерил Андрейка бехтерец мелкокольчатый, выбрал шелом и меч.
- Охти, свет ты мой, Ондрий Стефанович, - ахает, умиляется Окул. - Богатырь ты наш! Когда уж ты вырос, в силушку когда вошел? Я-то, худой, думаю: молоденец болярич, чадо малое; не доглядел, как зеленый дубочек вымахал, плечики богатырские расправил. То-то батюшка взглянет светлыми оченьками на ясного сокола, то-то возрадуется осударь-болярин.
И Андрейке любо взглянуть на себя. Горькое чувство и страх, что томили ночью, исчезли. Может быть, и впрямь не горевать надо, а спасибо душевное сказать родителю за волю? Хочется Андрейке в воинской справе пройти по городу; пусть видят люди, каков он. Не голубей гонять собрался, на ратное дело.
Андрейка сказал о своем желании Окулу, тот потакнул:
- Иди, соколик, покажись! В полудни благословит батюшка.
В броне, с мечом у пояса вышел Андрейка за ворота. Надолго расставаться ему с Новгородом, не в последний ли раз придется взглянуть на Волхов, пройти по Великому торгу?
Играет солнышко на зеленых шеломах церквей, распустили наст его золотые стрелы. У палисадов, вдоль тропок, кучи золы, свертышки бересты, щепа, уголь. На юру, у колодца, вытаяло старое решето с прорванным ситевом, кое-где, как вешки, торчат в снегу черные головни; вытаяли черепки битой посуды, все, что выброшено было зимой. Снег принимал, морозил, прятал. Под вешним солнцем разволгло мусорище.
С Пруской улицы Андрейка свернул к Гончарам. В Гончарах нет ни хором островерхих, ни расписных теремов. Тянутся посадом шатровые избы с прирубами, норки оконниц желтеют на солнце натянутым в них сухим бычьим пузырем. И дорога вдоль улицы не накатана. Колют небо длинные стрелы журавлей над колодцами, в подызбицах кричат петухи. Белыми стайками поднимаются вверх струи дыма, - точно на привязи держат они жилье.
За Гончарами - мост через Волхов. На том берегу Великий торг. Прошел Андрейка мимо лавок в торговых рядах. Супротив Нутной улицы, на Гулящей горке - шум. Глазеют люди на скоморошьи забавы. Андрейка набрел на то веселье, протолкался ближе.
- Круг шире!
Выбежал на средину ражий детинушка, остановился. Сбросив колпак, повязал на голову черный плат, ссутулился, как старушонка.
В келье старица лежит,
перед ней холоп стоит,
таки речи говорит
- Уж ты, старица, встань,
ты, спасенная, встань, -
скоморошины идут,
всяки игры несут..
Эх! - пошел колесом по кругу.
- Уж и встать-то бы мне,
поплясать-то бы мне, -
стары ноги поразмять.
- Бес, право, бес!
Детинушка перевел дух.
- У кого серебро за пазухой - сыпь, не жалей! - крикнул он. - Скоморохи - люди веселые, на язык тароватые, на девиц красных, на молодушек-лебедушек глазастые…
- Братие!
На высокой клади у вымола показался тощий старик, в длинном - до пят - подряснике и скуфейке.
- Братие! - простирая вперед руки, надтреснуто завопил он. - Реку бо аз страха ради вашего. Возмятеся и возмутися весь град. Бубны и сопели, плескание и скакание, игрища непотребные… Изжените прочь бесов и гудение их! Сеют бо непотребны плевелы и вонь греховную. Братие, да не зрят очи ваши наваждения сего, ни хребтов вихляния, ни ног скакания… Приидет судия судити, - гневно задребезжал голос старца, сжатые кулаки поднялись вверх, - зачтет он во грехи ваши мразь сию…
Толпа отшатнулась от скоморохов. Тот, что недавно изображал "старицу", кинул в сторону "обличителя" презрительный взгляд, проворчал:
- Скрипишь, старая луковица!
Посадский житель в сермяжной чуге, высокий, как жердь, оглянулся вокруг, отступил и растерянно молвил:
- Старец Ена, с Перынь-богородицы… Накличет беду грешным.