Перед воротами Прокопко-юродивый. Сквозь лохмотья одежд видно дряблое, желтое тело. Крутится он на снегу, под одежишкой звякает железо вериг; визгливо, брызжа слюной, частит скороговоркой в лад звонцам:
- Ай, хорошо! Ай, хорошо! Болярам-ту по бобру, попинам по пирогу, черному людству - Спас подаст.
- Милостыньку, благодетели наши, Христа ради!
- Слепенько-о-му-у подайте-е!
- Убо-о-го-му-у, безно-о-го-му-у…
С визгом, с выкликами бьется на земле баба. Опухшее лицо ее в синяках и ссадинах. Рядом - "убогий". У левого плеча его обнаженный огрызок руки. Взгляд его пуст. Качаясь взад-вперед, он гнусаво и монотонно тянет:
- Бон-дя-а, бон-дя-а…
Ни одного звука больше. Кажется, ничто мирское не трогает "убогого".
- Бон-дя-а…
Баба затихла. Облизнув языком сухие, потрескавшиеся губы, закрыла глаза. "Убогий" покосил взглядом в ее сторону. Не меняя ни выражения лица, ни положения тела, он согнул колено и быстрым, еле уловимым движением толкнул бабу. Уста его прошептали выразительно:
- Ори, дура! Жалоби!
В стороне, но так, что его отовсюду видно, сидит слепец. Очи его устремлены вверх, ветер колышет седую бороду… Гнусаво, как положено, он складывает:
…Окиян-море - всем морям море.
Обошло тоё море окол всей земли;
окол всей земли, всеё подселенные.
Во тоём море во окияне - самой пуп морской.
Всеё-то реки, всеё моря
к окиян-морю собегалися,
окиян-морю приклонилися,
никуда вон не выходили…
Неподвижны очи старца. Кажется, читает он где-то, в далекой синеве неба, голубиные слова и складывает их в большой стих. Время от времени голос старца прерывается тоненьким подголоском поводыря:
Отцы наши, батюшки,
пречестные наши матушки,
подайте милостыньку на наше сиротство!
Отстояв обедню, шествует Пискуплей боярин Стефан Твердиславич. Размяк и притомился он от долгого стояния. Важен боярин, ни туда, ни сюда головы не повернет, слова ни с кем на пути не молвит, - тешится он своими думами. А о чем думать боярину, как не о хоромах богатых, о вотчинах дальних и ближних. В вотчинах у него ловища на красного зверя; ржи, ячменя, тонкопрядого льна угодья. Холопы и половники - женки и мужики - хлеба собирают, зверя ловят, борти ищут. Зерно, лен и холст, мед и воск, меха, смолу, крицы железные везут из вотчин обозные в Новгород. Вокруг хором Стефана Твердиславича на боярской Пруской улице частокол что город; терема срублены из валдайского дуба, рундуки у теремов резные; гридница в хоромах - другой лучше ее нет на Великом Новгороде. В медуше - бочки с медами вареными и сычеными, с заморскими мальвазеями; в кованных железом сундуках - казна и узорочье, меха лисьи, бобровые, темнокуньи. И свои и заморские торговые гости жалуют на двор к боярину, торгуют и берут добро. Пол-Новгорода в долгу у боярина. Как же ему не смотреть свысока на людей, не потеть в тяжелой шубе лисьей?!
- Калачики-калачики, пряжье рассыпчатое! Дай калачик, болярин!
Поднял очи Стефан Твердиславич - на пути перед ним Прокоп.
- Приходи в хоромы, юрод, лопотину велю дать!
Рыжий Якун, завидев боярина, широко распахнул ворота. На дворе встретил поклоном Окул, проводил на крыльцо. Стол убран в гридне. Стефан Твердиславич, как вошел, наперво осенил грудь перед темным ликом "Премудрости", снял шубу, бросил на руки холопу.
На столе, посредине, возвышается медная братина с медом крепким; в ней без малого полведра. Вокруг братины пироги; слоеные, сладкие, луковые. На огромной тарели плавает в жире бок копченого осетра, рядом - разварной карп, окорок вяленой; подальше - "рябь", жаренная в сметане, сыр белый, похожий на ком снега, горой - медовые калачи.
Стефан Твердиславич не сразу принялся за еду. Он поднял братину, осушил добрую половину. От питья кровь бросилась в голову. Подвинул к себе осетра и принялся за еду. Ел не спеша, облизывая пальцы; а чтобы не пропала охота, заедал снедь головками чеснока.
С лица градом льет пот. Боярин снял пояс. Попробовал Стефан Твердиславич и пироги, и окорок, и медовый калач… Еле дотащился в спальную горницу.
Казалось, только бы прилечь - и разморит сон, а лег - не спится. Грех сказать, после обедни - мерещится боярину красная девица. Близко она, покойного братца Вовзы Твердиславича падчерица. Девка - сирота, живет в хоромах у боярина из милости, все одно что холопка.
Перевалился на другой бок - не идет сон. Стефан Твердиславич протянул руку к самшитовому посоху, стукнул о пол. В горнице показался Окул.
- Что велишь, осударь-болярин?
- Беги в терем… - завел речь боярин, но не успел вымолвить: со двора донесся стук колотушки. - Кто там? - задохнувшись от гнева на то, что помешали ему, прошипел боярин. - Ломятся ордой некрещеной. Чужой кто, спроси - чей, свои - вели батожьем драть.
- Гонец от владыки архиепискупа, осударь, - вернувшись, поклонился Окул. - Велел владыка звать тебя на совет в Грановитую.
Боярин погладил бороду.
- Не буду тамо… Недужится мне…
Помолчал.
- Прокопко-юрод, может, зайдет, - вспомнил Прокопа. - Брось ему зипунишко какой ни есть. Пускай молится за наши грехи.
Глава 7
Сны долгие, дела тяжкие
Сумерки спустились над городом, когда открыл глаза Стефан Твердиславич. Потянулся спросонок, широко, до боли в груди, зевнул.
В узкую щель оконницы, сквозь розовую тонкую слюду, как сквозь сито, падал вечерний мягкий свет. Боярин спустил с перины густо заросшие волосами и испещренные синими жилками ноги. За стеною слышны голоса. Хотел послушать, о чем говорят, да не разобрал.
Набросил на себя домашний кафтан и, стуча посохом, тронулся в гридню. В переходе подвернулась под ноги дура-карлица. Обругал, замахнулся на нее посохом:
- Пошла прочь, тварь!
Вспомнив о том, как томятся и зевают сейчас в Грановитой бояре, Стефан Твердиславич не сдержал усмешки: рад тому, что велел давеча сказать о недуге.
В гридне, перед ликом "Премудрости", мерцает серебряная лампада с чернью и травами - "неугасимая". Стефан Твердиславич посмотрел на огонек, оправил светильно и обтер о волосы пальцы. На столе припасена братина с медом. Поднял ее обеими руками, не торопясь отпил, облизал губы. В гридню вошел Окул.
- Где пропадал? - боярин сдвинул брови, будто ждал холопа.
- В клети, с работными людишками был, осударь.
- Что в хоромах слышно? Приходили ли гости с торгу?
- Нет, осударь, ни свои, ни заморские не заглядывали.
- А ты бы порадел болярину, послал холопа на торг… Воску и мехов полны клети… Сдуй-ко огня!
В хоромах Окул - ближний холоп, ключник и наперсник. Он резво, точно юноша, подбежал к поставцу, взял огниво, кремень, плошку с трутом, высек огонь и зажег восковую свечу. Легче было бы взять огонь от "неугасимой", да не любит того боярин.
- Жалеешь ты батогов, Окулко, - медленно, будто не хотелось говорить ему, произнес боярин, когда Окул поставил на стол железный подсвечник с зажженной свечой. - Холопов у нас полон двор, а они без дела. Дура-карлица давеча… Под самые ноги ко мне в переходце.
- Жалею, - на сморщенном, желтом, как сухое бересте, лице Окула появилось что-то напоминающее улыбку. - Не взыскиваю, да и как взыщешь? Пожаловать дурака полусотенкой - он в хворь, а от хворого, что от убогого. Я полусотенку-то не сразу, а по десять батожков утречками…
- Утречками… Ах ты пес! - Размяк и повеселел Стефан Твердиславич. Сложил руки на животе, спросил - Как жили нынче?
По памяти, как по записи, выложил Окул перед боярином все, что случилось за день в хоромах и на дворе. Кто что сказал, с кем перемолвился, кто в работе отстал, кого маяла хворь. Сказал и о том, кого наказал он, чьи вины оставил на суд боярина. Слушая ключника, боярин изредка ронял:
- Батожьев псу!
Окулу не напоминай вдругорядь. Не слово - взгляд запомнит.
- Ефросинья что делала? - спросил Стефан Твердиславич.
- Да ничего, осударь-болярин… Посередь дня с девками в бирюльки тешилась, после выпила сбитню горячего с пряжонами, на дворе гуляла. Встретила там нашего болярича. Таково-то он соколино глянул и вроде бы словцо молвил.
- Ондрейко? - перебил боярин.
- Болярич. Наш чернобровый сокол.
Боярин в сердцах толкнул пустую братину, она упала на пол и загремела. Окул бухнулся ниц. Боярин ударил его носатым сапогом.
- Позови Ондрия!
Окул, не поднимаясь с колен, начал пятиться к дверце.
- Неправду молвил - на чепи сгною! - пообещал боярин вдогонку холопу.
Боярич Андрей собрался почивать, когда, словно из-под земли, перед ним явился Окул.
- Буди здрав, сокол наш светлый! - заговорил он кланяясь. - Осударь-батюшка зовет тебя, что повелишь молвить?
- Скажи, сейчас буду, - ответил Андрейка, надеясь, что скорым согласием своим выпроводит вон вестника, но Окул не шелохнулся.
- Гневен нынче батюшка, - шепотом поведал он.
- С чего гнев? - спросил боярич. Он накинул на плечи кафтан и теперь застегивал пояс.
- Осподь о том ведает, соколик. Не нам, холопам, про то знать.