Кроме того, в соседстве с Тридженто у меня были друзья, которых я не видел много лет, но не забыл, с которыми меня связывали дорогие воспоминания детства и юности. И меня радовала мысль снова увидеть их.
Кагече Монтага жили в Тридженто в старинном княжеском дворце, окруженном садом, громадным, как парк Это была одна из наиболее знаменитых и великолепных аристократических фамилий, которая впала в разорение во время десяти лет, последовавших за падением короля, и удалилась с тех пор в последнее из своих владений, живя там в неизвестности, в глуши тихой провинции.
Старый князь Кастромитрано, который пользовался большим почетом при дворах Фердинандо и Франциско и последовал за изгнанником в Рим, и дальше за пределы Альп, не отказываясь от пышности счастливых времен, целые годы мечтал в тиши и целые годы напрасно ждал Реставрации, между тем как его преждевременно поседевшая голова все больше и больше склонялась к могиле, а дети его изнывали в бездеятельности и тоске. Безумие княгини Альдоины одно только нарушало эту медленную агонию, освещая ее проблесками фантастичной роскоши прошлого. И ни что не было горестнее контраста между жалкой действительностью и пышными призраками, созданными этим безумным мозгом.
Этот великий вымирающий род придавал какую-то мрачную красоту этой стране скал, и моя душа готова была воспринять другую душу, заключенную за каменной оградой. Уже в глубине моего существа зарождалось таинственное предчувствие, судя по которому судьба моя приближалась к этой одинокой судьбе, готовая соединиться с ней. И в моей памяти звучали со странным музыкальным очарованием имена княжон: Массимилла, Анатолиа, Виоланта - имена, в которых мне чудилось что-то смутно видимое, как портрет сквозь тусклое стекло; имена выразительные, как лица, полные света и тени, в которых, мне думалось, я вижу уже бесконечно много прелести, страсти и скорби.
II
Величайшая прелесть тени и света запечатлевается на лицах тех, кто сидит в дверях темных зданий…
Леонардо да Винчи
У меня вырвалось движение искренней радости, когда по дороге к Ребурсе я увидел Оддо и Антонелло Монтана, которые, зная час моего приезда, вышли мне навстречу. Они горячо расцеловались со мной, передали мне приветствие из Тридженто и засыпали меня сразу тысячью вопросов. Они казались счастливыми, видя меня снова, и выразили еще большую радость, когда я объявил им о своем намерении пробыть здесь долгое время.
- Ты остаешься с нами! - воскликнул Антонелло, как бы вне себя, пожимая мне руки.
- Тебя посылает сам Бог…
- Ты должен сегодня же приехать в Тридженто, - сказал Оддо, прерывая своего брата. - Тебя все там ждут. Ты должен приехать сегодня же…
Оба они казались охваченными каким-то странным, почти лихорадочным волнением; у них были несоразмерные, несколько конвульсивные движения, говорили они быстро, почти тревожно: они имели вид больных пленников, только что вышедших из своей темницы, как из тяжелого сна, смущенных, потрясенных, словно опьяненных первым соприкосновением с внешней жизнью. Чем больше я смотрел на них, тем сильнее поражали меня в них эти странные симптомы, они начинали тяготить и беспокоить меня.
- Я не знаю, - отвечал я, - смогу ли я прийти сегодня же. Я устал от долгого путешествия. Но завтра…
Я испытывал неясную потребность остаться одному, собраться с мыслями, насладиться грустью, вдруг охватившей мою душу. Мои взоры старались узнать окружающую местность. От всего окружающего ко мне словно текли волны воспоминаний, воспринять которые мне мешало присутствие этих двух страдальцев.
- В таком случае, - сказал Оддо, - приходи завтра утром к нам завтракать. Согласен?
- Да, я приду.
- Ты не можешь себе представить, как тебя там ждут.
- Так вы не забыли меня?
- О, нет! Это ты забыл нас.
- Это ты забыл нас, - повторил Антонелло с несколько горькой улыбкой. - И это понятно: мы погребены.
Звук его голоса поразил меня сильнее, чем его слова. В его тоне, жестах, взглядах, во всех его приемах была напряженность, такая странная, что казалось, этот человек охвачен таинственной болезнью, мучится постоянной галлюцинацией, живет среди явлений, не доступных сознанию другого. Я замечал, что он делает как бы некоторое усилие выйти из окружающей его атмосферы и вступить в более тесное общение со мной. Это усилие придавало всему его существу что-то принужденное и судорожное. Мое томление и беспокойство все возрастали.
- Ты увидишь наш дом, - прибавил он с той же улыбкой.
Я спросил невольно:
- А как здоровье донны Альдоины?
Оба брата опустили головы и не ответили.
Они были похожи между собой. Да ведь они и были близнецами: оба высокие, худые, немного сгорбленные. У них были одни и те же светлые глаза, та же редкая тонкая бородка, те же бледные руки, нервные и беспокойные, как руки истеричных.
Но у Антонелло признаки слабости и неуравновешенности являлись более глубокими и неизлечимыми. Он был обречен.
Я тщетно подыскивал слова, чтобы нарушить молчание. Какое-то скорбное оцепенение охватило меня, словно на мою душу налегла вся тяжесть моего усталого тела. Дорога огибала цепь скал, шаги лошадей звонко раздавались по твердой почве и будили эхо в пустынных ущельях. На повороте в глубине долины показалась река, мелькая по ней своими бесчисленными изгибами. Заключенная, как остров, между извилинами реки, появилась беловатая груда развалин.
- Это Линтурно? - спросил я, узнавая мертвый город.
- Да, это Линтурно, - отвечал Оддо. - Ты помнишь? Однажды мы ходили туда все вместе…
- Я помню.
- Как это давно было!
- Как давно!
- Теперь нет большой разницы между Линтурно и Тридженто, - сказал Антонелло, подергивая бородку на щеке длинными пальцами своей трепещущей руки, и глаза его смотрели, казалось, не видя окружающего. - Завтра увидит.
- Ты отобьешь у него всякую охоту! - прервал Оддо с легким раздражением. - Он не придет завтра.
- Я приду, приду, - уверял я, стараясь, улыбнуться и победить все возрастающую печаль.
- Я приду, и я найду средство расшевелить вас. Мне кажется, вы несколько больны от одиночества, несколько подавлены.
Антонелло, сидевший напротив меня, положил руку мне на колено и наклонился, заглядывая мне в глаза. Его лицо приняло неизъяснимое выражение боязни и тоски, как если бы он нашел в моих словах страшный смысл и хотел спросить меня. И снова, несмотря на яркий дневной свет, это бледное лицо, приближающееся ко мне, показалось мне вышедшим из того мира, где оно живет одно; и оно пробудило в моем уме образ тех истощенных, божественных лиц, которые одни выступают из таинственных глубин церковных картин, почерневших от времени и дыма ладана. Это длилось мгновение. Он откинулся, не произнеся ни слова.
- Я привез с собой лошадей, - заговорил я, преодолевая свое волнение. - Мы будем совершать каждый день большие прогулки. Надо быть больше в движении, стряхнуть лень и тоску. Как вы проводите время?
- Считая его, - сказал Оддо.
- А ваши сестры?
- О, бедные создания! - прошептал он голосом, дрожащим от нежности. - Массимилла молится, Виоланта убивает себя духами, которые ей присылает королева. Анатолиа… Анатолиа одна поддерживает в нас жизнь. Она - наша душа, она для нас - все.
- А князь?
- Он сильно постарел, он совсем седой.
- А дон Оттавио?
- Он почти не выходит из своей комнаты. Мы почти забыли звук его голоса.
- А донна Альдоина? - едва не спросил я снова, но удержался и промолчал.
Мы ехали по волнистой дороге Саурго, веяло теплом.
- Какая здесь ранняя весна! - воскликнул я, чувствуя потребность утешить этих двух скорбящих и самого себя. - В феврале вы уже видите первые цветы. Разве это не прекрасно? Вы не умеете наслаждаться благами, какие дарит вам жизнь. Вы превращаете сад в темницу, чтобы мучить самих себя.
- Где цветы? - спросил Антонелло со своей скорбной улыбкой.
Мы все трое искали взглядами цветов на этой почве, рыжей и жесткой, как шкура льва, и, казалось, созданной питать растения бесплодные и искривленные на вид, но богатые пышными плодами.
- Вот они! - воскликнул я с быстрым движением радости, указывая на ряд миндалевых деревьев на холме, имеющем длинную и благородную форму волны.
- Они растут на твоей земле, - сказал Оддо.
Действительно, мы были неподалеку от Ребурсы.
Цепь скал со своими изрезанными, острыми вершинами сворачивала направо, омываемая извилистым Саурго, и постепенно возвышалась до вершины горы Кораче, сверкавшей на солнце, как шлем. Налево от дороги лежало поле, волнистое, как приморский берег, покрытый широкими дюнами, и переходящее дальше в последовательный ряд холмов, рыжеватых и выпуклых, как верблюд в пустыне.
- Смотри, смотри! А там еще цветы! - воскликнул я, заметив второе облако серебристых и легких цветов. - Ты видишь, Антонелло?
Он не столько смотрел на цветы, как на меня, улыбаясь боязливой улыбкой и удивляясь, быть может, детской веселости, которую внезапно возбудил во мне вид первых цветов. Но какой же более радушный прием могла оказать мне земля, так любимая моим отцом? Какое более приятное зрелище празднества могла предложить мне эта суровая страна, испещренная скалами?
- Ах! Если бы Анатолиа, Массимилла и Виоланта были здесь! - воскликнул Оддо, которому передалось мое внезапное оживление. - Ах! Если бы они были здесь.
И в его голосе слышалось сожаление.
- Их надо привести к цветам, - тихо сказал Антонелло.