- Сначала я пытался поддерживать с ним связь через тюремного капеллана, но мои попытки натолкнулись на такую злобу, можно даже сказать - на такое ожесточение, что я вынужден был от них отказаться. А матушка… Видишь ли, голубчик, она считала, что твой отец обошелся с ней нечеловечески жестоко. А ей надо было думать о тебе. В твоих же интересах она почла за благо вырвать эту страшную главу из юной жизни сына, То, что ей это не совсем удалось, не имеет особого значения. Ты хороший мальчик и способен снести этот удар. Вот почему я рассказал тебе все без утайки вместо того, чтобы обманывать и говорить недомолвками. А теперь я хочу, чтобы ты забыл обо всем сказанном. Человек ты самостоятельный, и у тебя впереди вся жизнь. Так иди же своим путем, как если бы всего того, о чем я тебе рассказал, никогда не было, иди вперед и вперед, уверенный в себе, а о том - забудь.
Глава IV
Прошла неделя со времени разговора в кабинете Флеминга. Было воскресенье. Урок закона Божия в Мэррионской приходской школе только что кончился. Последние дети ушли, и у входа Пола ждала Элла в парадном синем костюме и скромной соломенной шляпке, которую она сама украсила голубой лентой. Пол с трудом поднялся, сошел с кафедры и по проходу между опустевшими скамьями направился к двери. Хотя вести эти занятия он согласился главным образом, чтобы доставить удовольствие матери, они и ему пришлись по душе. Очень уж забавные мальчишки жили на Мэррион-стрит. Но сегодня мысли у него путались и голова раскалывалась от бессонной ночи - одному Богу известно, как он довел занятия до конца.
- Я уверена, что сегодня тебе не до музыки, Пол, - тактично начала Элла. - Но погода такая хорошая. Может быть, мы немного пройдемся?
Обычно, перед тем как отправиться на воскресную прогулку, Пол присаживался к маленькому органу - у него были незаурядные музыкальные способности - и, зная вполне определенный вкус Эллы, отнюдь не совпадавший с его собственным, играл ей что-нибудь из Генделя или Элгара. Но сегодня это было выше его сил. Гулять ему тоже не хотелось, но он понимал, что она предложила эту прогулку, чтобы немного развлечь его, и потому не стал возражать.
Элла взяла Пола под руку, властно прижав к себе его локоть, и они пошли в направлении парка Орм. Хотя час был еще ранний, по улицам прогуливалось довольно много народу: женщины щеголяли нарядами, мужчины в воскресных костюмах выглядели как-то особенно респектабельно и самодовольно, и от всего отдавало такой воскресной благопристойностью, что Пол почувствовал глухое раздражение.
- Я сегодня что-то не в настроении для парада, - пробормотал он, когда они входили в парк.
Элла обиженно на него посмотрела, но ничего не сказала. Она не способна была на сильное чувство, однако Пола любила уже давно. Правда, боязнь нарушить приличия сдерживала ее и не позволяла ему открыться. Пол же, привыкший видеть в ней близкого друга, несмотря на туманные намеки матери, желавшей подтолкнуть сына к более серьезному шагу, охотно поддерживал с Эллой отношения, ничуть не задумываясь над тем, как мало общего между его вольнолюбивой, широкой натурой и узколобой христианской моралью, отличавшей все поступки Эллы. Тем не менее Элла считала вопрос решенным, и все ее планы на будущее строились из расчета на этот брак. Она была честолюбива и хотела многого добиться в жизни как для себя, так и для него: вот тут, казалось ей, на помощь его уму и должен прийти ее "организаторский дар". Она уже мысленно видела, как, подчиняясь благому влиянию, Пол достигнет вершин академической карьеры и будет - вместе с нею, конечно, - приобщен к самому избранному обществу.
Понятно, что недавнее открытие нанесло серьезный удар ее гордости. Она видела, как потрясен Пол. Но если она, Элла, готова примириться со злополучной историей и забыть ее, то почему бы и ему не поступить так же? Ничего страшного не случилось, все это - в прошлом и давно погребено, а потому надо только быть чуточку поосторожнее, и никто ни о чем не узнает. Такова была ее точка зрения. И вот сейчас, когда она увидела, что Пол все еще потрясен и подавлен, к ее сочувствию стала примешиваться досада, даже раздражение. Хотя Элла великолепно умела владеть собой, нрав у нее был отнюдь не кроткий, а скорее сварливый, и, слушая Пола, она с трудом сдерживала злость.
- У меня такое ощущение, будто все эти годы я жил под чужой личиной. - Пол с трудом подыскивал слова, пытаясь передать мучившие его мысли. - Ведь теперь я не могу больше носить фамилию Бэрджес - меня зовут Мэфри, Пол Мэфри… И если я буду жить не под этой фамилией - значит, я лгун и обманщик. А если я приму ее, то куда бы я ни пошел, мне будет чудиться, будто люди показывают на меня пальцем, перешептываются: "Смотрите, вот идет Мэфри, сын того человека, который…"
- Не надо, Пол, - прервала его Элла. - Ты слишком все усложняешь. Никто и никогда не должен об этом знать.
- Пусть никто не знает, но я-то ведь знаю. - Он продолжал идти, упорно глядя себе под ноги: так сильна была боль, что он не мог поднять глаза. - Ну… что же все-таки мне… что же мне делать?
- Забыть об этом.
- Забыть? - не веря собственным ушам, повторил он.
- Ну да. - Она уже начинала терять терпение. - Все очень просто. Ты должен выбросить из головы всякую мысль об… об этом Мэфри.
Он растерянно посмотрел на нее.
- Отказаться от своего отца?
- Да разве таким человеком можно гордиться?
- Что бы он ни сделал, он дорого заплатил за это: черт побери, полжизни провести за решеткой… Бедняга.
- Я думала прежде всего о тебе, - оборвала она его. - И, пожалуйста, не ругайся при мне.
- Но я же ничего такого не сказал.
- Нет, сказал. - Она не в силах была больше сдерживаться. Кровь бросилась ей в лицо. - Ты употребил выражение, совершенно недопустимое в присутствии дамы! - выкрикнула она. - Твоему поведению просто нет названия.
- А как, по-твоему, я должен вести себя?
- Во всяком случае, более пристойно. Ты, видимо, не понимаешь, что все это затрагивает меня ничуть не меньше, чем тебя.
- Ах, Элла, ради Бога, хватит ребячиться: сейчас для этого, право, не время.
Она внезапно остановилась: чувство обиды захлестнуло ее, но еще сильнее было желание заставить его подчиниться. Лицо ее стало зеленовато-серым, в возведенных к небу глазах заблестели слезы.
- Раз ты в таком настроении… нам не стоит больше гулять.
Оба помолчали. Он в изумлении посмотрел на нее. Мысли его были далеко.
- Как тебе угодно.
Огорченная тем, что ее поймали на слове, Элла прикусила губу, стараясь совладать с выступившими от злости слезами. Затем, поскольку Пол ничего не делал, чтобы ее удержать, одарила его слабой улыбкой, исполненной сознания оскорбленной добродетели, - вымученной улыбкой, какой, должно быть, улыбались юные девственницы на заре христианства, когда язычники раскаленными щипцами вырывали им груди.
- Прекрасно. Тогда я иду домой. До свидания. Надеюсь, ты будешь в лучшем настроении при следующей встрече.
Она повернулась и пошла прочь, высоко вскинув голову: стыдно так обращаться с друзьями, казалось, говорила ее спина. Несколько минут Пол смотрел ей вслед, сожалея о нелепой ссоре и в то же время чувствуя облегчение от того, что наконец остался один. И когда она исчезла из виду, он медленно повернулся и пошел в обратном направлении.
Ему претила даже мысль о том, чтобы вернуться на Ларн-роуд. Там ждет его мать со своими невыносимыми вздохами и сочувствием. Пола передернуло при мысли о том, что вот сейчас он услышит ее скорбно-приглушенный голос, она подаст ему ночные туфли, и он тихо, мирно проведет очередной вечер дома, окруженный молчаливым вниманием матери.
Странно: почему он вдруг стал так относиться к ней? Но еще более странным и еще менее логичным было чувство, подсознательно зревшее в нем по отношению к отцу. Ведь он - преступник, причина его несчастий. И все же Пол не в силах был возненавидеть его. Напротив, на протяжении всех этих последних мучительных ночей, проведенных без сна, мысль его устремлялась к отцу, а сердце полнилось жалостью. Пятнадцать лет просидеть в тюрьме - да разве это недостаточное наказание для любого человека? Перед Полом вставали картины раннего детства - смутные, но безмерно волнующие. Каким нежным был всегда отец! Пол не мог припомнить ни одного резкого слова или окрика. И слезы вдруг застлали ему глаза.
Он увидел, что находится на набережной Доунгел, в бедном районе города, возле доков. Он пришел сюда, сам не зная почему. Повинуясь какому-то странному импульсу, Пол понуро побрел дальше, через железнодорожные пути, мимо сложенных штабелями тюков, мешков и оплетенных бутылей, загромождавших гавань. С моря потянулся вечерний туман, к которому примешивались соленые испарения, поднимавшиеся из бухты, и стрелы подъемных кранов сразу приобрели призрачные очертания. На дальнем маяке сирена низким басом завела свою печальную песнь.
Наконец баррикада из ящиков, наваленных между сараями, вынудила Пола остановиться, - он присел на один из них. Как раз напротив старое грузовое суденышко готовилось к отплытию с началом прилива. Пол узнал его - это был "Эвонский дол", судно каботажного плавания, курсировавшее между Белфастом и Холихедом. Иногда оно брало несколько палубных пассажиров, и сейчас у сходен стояла небольшая группа мужчин и женщин с пожитками, завербованных для уборки картошки линкольнширскими фермерами, - они прощались с родными, прежде чем взойти на борт.