Жених и невеста - Анатолий Санжаровский

"Неужели мы никогда не расплатимся ничем за пренебрежение к истории своей, воплощённой в конкретной старухе, старике? В единичной, частной судьбе, которая неотделима от судьбы Отечества?"

Эти строки я с удовольствием взял бы эпиграфом к этой повести, настолько метко в них слита суть произведения.

Простая история. Двое прожили совместную долгую жизнь. Коллективизация. Война. Оккупация. Восстановление Жили одними заботами со страной.

Нажили они семерых детей. Но брак так и не зарегистрировали. Так получалось - за неотложными делами всё некогда было. И смех и грех Всю жизнь проходили в "должности" жениха и невесты. И все же уже под венец дней своих отправляются в загс

Анатолий Санжаровский
Жених и невеста
Повесть

Егору ИСАЕВУ

Чуден свет – дивны люди

Русская пословица

Насколько это неожиданно, настолько и знакомо одновременно. Я лично в названии повести Анатолия Санжаровского "Жених и невеста" увидел себя в далеком воронежском детстве. В этом словосочетании есть и озорное и серьезное – это как весна перед летом – да и все, собственно, в этой небольшой повести как весна перед летом, в ощущении близкой осени и зимы. Язык повести почти поговорочный – много за словом, над словом, в его глубине. Как велит язык, как велит чувство, так возникает характер. Два характера, две судьбы, но как они близки друг другу, сердцем близки. Хочется любить, верить, а это уже немало и для жизни и для писателя.

Егор ИСАЕВ

Растет новая смена у старой героини повести "Жених и невеста", которая так много работала, что и дети ("семерых погодков привела я в дом") выросли и внуки, а ей все некогда было со своим стариком (а ведь вчера еще, кажется, парнем был) в загс сходить и зарегистрировать свой все переживший брак. До войны с трактора не слезала, в войну намыкалась в оккупации, потом опять на трактор, вырастила целый отряд девушек-механизаторов, и дети за ней потянулись, и дочь подорвалась вместе с машиной на немецкой мине в родном поле, а другая дочка потянула борозду дальше.

Они не искали награды, эти старые подвижницы, – была бы жива родная земля и, если сейчас и поворчат иной раз, то не вовсе без права. Они немногого ждут уважения своей старости. Героиня повести "Жених и невеста" Марьяна Михайловна Соколова справедливо сетует: "Когда ты при орденах говоришь с молодыми с красной трибуны, тебе всяк масляным грибом в рот заглядывает... А по какой по такой арифметике, ёлки-коляски, молодые считают, что старый незнаемый человек только при орденах да за красным столом в цене? Невжель только в медалях да в красном сукне вся сила почитания?"

Была ли хоть одна медалька у распутинской Анны из "Последнего срока" или у астафьевской бабушки Катерины? – а жизнь-то была прожита какая – смотри да слушай! Так и у героинь Санжаровского – простые все старухи, но землю кормят и род человеческий держат и обихаживают.

Немного грустно, что они уходят навсегда, что уходит с ними речь, которая еще так живо роднит их с некрасовскими красавицами, для которых никакой труд не в тягость.

Валентин КУРБАТОВ

1

Ты бай на свой пай,

а я говорю на свою сторону.

А я и себе не скажу, а чего это я хожу сама не своя, а чего это пристегнулась, привязалась ко мне, как беда, одна печаль-заботушка, заслонила бел день на сердце...

Думала я, думала да то-олько хлоп кулачиной по столу.

"Будя решетом в воде звёзды ловить! Будя петь лазаря! Скоко можно нюнькаться?"

Надела я, что там было поновей в гардеробине, надела да и наладилась, ёлки-коляски, к своему к Валере-холере.

Иду осенним садом меж пустых, без одёжки уже, дерев, иду, а у самой сердце жмурится то ль с тоски с какой, то ль с радости с какой неясной, а только сосёт-посасывает что-то такое вот...

Подхожу под самый под нос, а Валера мой не видит, не слышит шагу моего.

Kaк строгал ножичком себе на лавке у яблоньки какую-то рогульку, да так и строгает, будто и нетоньки меня.

Возле топчется Ленушка, гостюшка наша. Oт деда внучку и за хвост ввек не оттащить. Такая промежду ними симпатия живёт.

Ленушка с большой осторожностью тыркает деду пальчиком в щёку.

– Дедуля, а ты колючка.

– Зарос... Ёж ежом, – как бубен бубнит дед. Уж такой у него выговор. Я привыкла, что у него самые разласковые слова падают горошинами на пол.

– Если ты ёжик, так почему тогда у тебя на колючках нету яблочков?

– Я, Ленушка, яловый ёжик.

– А что такое яловый?

– Эк, какая ты беспонятливая, – в досаде Валера перестаёт строгать. – Ну, как те пояснить? – Думает, вскидывает бровь. – Вот что, милушка... О чужом деле что зубы обивать, когда о своём можно поговорить. Те сколько лет?

– Четыре года один месяц и пять днёв!

Глаза у Валеры засмеялись.

– Ну, насчёт днёв ты это брось. Говори по правилу – дней... А сколько ещё часов? – с ехидцей копает дед до точности.

– Я не... знаю...

– Ты и не знаешь! Ленушка и не знает! Ну да как же это так? Ну вспомни – а дай, подай те Бог памяти! – ну вспомни вот час, когда принесли тебя из магазина.

– Сейчас детей не покупают!

– Хо! И в лотерею, голуба, выигрывают! Ежель на то пошло-поехало.

– Boтушки ещё...

– А что, они с неба, как манка, сыплются?

– И вовсе не сыплются!

– Ё-ёё! А откуда ж, разумщица, их тогда берут?

– Из-ро-жа-ют! Как сойдутся два семечка... мамино и папино... Меня изродила сначала половинку мама, а потом половинку ещё папа!

Тут дед не в шутку дрогнул, будто егo с низов шилом кто хорошенечко так поддел, и с сердцем ткнул Ленушку в плечо.

– Бесстыжка! Как есть бесстыжка! Да ты... Да ты!.. Вона каковские штуки родному деду выворачиваешь?!

– А что, неправда? Неправдушка? Ну скажи! – Девчоночка завела руки за cпинy, взяла одной рукой другую зa запястье – мне помилуй как ясно всё видать. – Ну скажи!

– Будет рот ширить-то... Тоже мне сыскалась, знаете-понимаете, вундеркиндиха... И не жалаю, и не позывает с непутным дитём слова терять.

Дед сызнова налёг строгать, всей грудью навис над ножом, да только ненамного его хватило. Снова пробубнил:

– Такущее отстёгивать... Эт додуматься надобно до такой вот до худой глупости!

– Сам ты это слово, – совсем н?тихо возразила Ленушка. Девчонишка наверное знала, что Валера с глухотинкой уже, не услышит.

Он и в самом деле не слыхал ответа. А потому продолжал нудить своё в старой линии:

– От твоего, дорогуша, бесстыдствия я слышу, как вот тут, – Валера скинул картуз, повёл мякушкой ладони по зеркально-голому темени, – как вот тут, где сто уже лет волосья вьются, что твой карандаш, я слышу, как от твоего басурманства кудри на дыбки встают и кепчонку подымают. Эт что?

Девочка молчала.

В крайней серьёзности она рассматривала мыски своих красных ботиков с белыми якорьками по бокам.

Старику и самому прискучила его молитва. Понял, что переборщил. Помолчал, мотнул головой. Прыснул:

– У тя, девонька, в зубах не застрянет... Не язычок – бритва!

Совестно мне стало слушать мимо моей воли чужое. Загорелась я было уже окликнуть мягко так Валеру, да Ленушка в торжестве большом подняла голову, глянула вокруг и выпередила меня.

– Дедушки! Дедушка! – в крик позвала. – Да ты только посмотри, кто к нам пришёл!

Поворотил Валера голову, пустил на меня поверх плеча весёлый свой в прищурке глаз. Лыбится.

– Марьянушка, ты чё вырядилась, как та семнадцатка?

– Твоя, Валер, правда. Была семнадцаткой в семнадцатом. Я, Валер, об чём пою...

– Ну?

– Я, Валер, об старом.

Он как-то весь насторожился. Буркнул:

– Знамо... Сами давненькие, с нами и песни наши состарились. Эхма-а...

– И чего колоколить без пути?! – пальнула я с перцем.

– Марьянушка! Да на те креста нету!

– Всё-то он видит! До коих веков, старый ты кулёк с дустом, думаешь корёжиться?