***
Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.
Утром встаю осторожненько - боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.
То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.
В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину - получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде - явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения - все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их - за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..
Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника - и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.
Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, - спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю - спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:
- Ребят надо занимать до утомления. Отдать в спортивную школу. Устанет - заснет хорошо. У голодных хороший аппетит.
- Да вы что! Там такие тренировки! А не дай бог - тренеры найдут его перспективным… Многочасовые ежедневные тренировки.
- От труда дети лучше становятся.
- Им играть надо, а там устраивают подлинную каторгу.
- Приучают как следует трудиться. Если делать - делать только хорошо. Не играть, а серьезно работать.
- Они дети!
- Пока дети, и должны научиться хорошо работать.
- Труд в спорте для детей чрезмерный, безразмерный.
- Спорт делает ребенка человеком. В спорте воспитываются герои, которыми гордится вся советская нация.
- Сомневаюсь.
- А я никогда не сомневаюсь. И врач не должен сомневаться в пользе спорта.
- Я в другом сомневаюсь. Я и сам рад побегать…
До чего с ним трудно разговаривать! Убедительно, но в болтовне с ним сам становлюсь, как он. Все в спорах становятся похожи друг на друга. Чего спорю? Он же правилен, как расписание прилета кометы. Заранее известно: каждые семьдесят шесть лет. Это что ж? Чтоб Витька ночью спал, чтоб не ворчал на нас за возню, мы должны его отправить на галеры?! Может, его и впрямь найдут способным к гребле. Поди он к черту! Проще о больных с ним говорить.
- Ну хорошо, Маркович, что скажешь о дежурстве? Кого-нибудь оставил?
- Вы сами решили - рассказ о дежурстве во время офифиального отчета на пятиминутке. Правильно?
- Ну ладно. Скоро уже идти на конференцию.
- Во-вторых, одна бабка все ж на подозрении. Можно оперировать, а можно подождать, посмотреть. Пусть живет.
- То есть? Надо или не надо? Сами говорите - каждый имеет право на операцию.
- Я, Евгений Максимович, думаю всегда…
- Ну, понятно.
- Просто окончательное решение - ваша компетенция.
Олег, раздеваясь за шкафом, не выдержал:
- Так что там, Сева? Может, оперировать будем?
- Я доложу, вы все посмотрите и решите. В палате у Макарыча она.
- Да скажи, что за бабка?
- Восемьдесят пять лет. Боли в животе со вчерашнего дня. Мерцательная аритмия - пульс трясется без всякого порядка.
- Давно аритмия?
- Лет десять.
- А так, ничего она?
- Восемьдесят пять, Евгений Максимович! Но сохранная бабка. Увидите - решите.
Макарыч уже во всеоружии: больная у него в палате.
- Тромбоз, что ли? Опять подложили не для дела.
- Скорее всего. В истории так и написал: тромбоз сосудов кишечника. Перитонита нет.
- Когда привезли?
- Час назад.
- А если бы вчера привезли? Оперировал? Если не за час до нас?
- Откуда я знаю? Сомневаюсь. Впрочем, какой бы живот был… Сейчас сами решайте.
- Чего ты сомневаешься, доктор?
- Настоящий врач начинается с сомнений.
- У тебя черное - ты правилен. Белое - тоже правилен. Что ж, будем решать.
- Чего решать? Тромбоз кишки в восемьдесят пять лет! На погибель, что ли, бабку брать? Подложили! - Макарыч в своем стиле.
- Я же сказал - она сохранная.
Прервал спор. Заранее знаю, кто что скажет. Заранее знаю. У меня сегодня операций не намечено - сам и займусь ей. А Макарыч ассистировать не хочет. Понимает, что придется на крючках стоять. После конференции посмотрим.
Доложил все Маркович - обязательная часть прошла по-обычному. Затем вступил главный врач. С утра он должен настроить нас на работу, ввести в тонус. Сначала сделал втык за какую-то неправильно оформленную историю болезни. Затем сообщил о жалобе, пришедшей из Управления здравоохранения. По голосу уже чувствую, что директор наш готовится к чему-то главному. И заранее начинаю злиться. Сейчас накачает, потом иди работай. В тонус введет!
Ну вот! Пошло. Это уже в меня лично. Утро начинает с накачки. Нет чтобы как-то успокоить нас - ведь впереди операции. Уже до работы из колеи нас вышибет. Хорошо хоть колеи у нас глубокие. Выскочить из нее не просто. И про что говорит?! Я сам знаю, что не прав. Да как я мог повести себя столь барственно по отношению к нашим строителям! Почему он считает мое поведение барственным? По-моему, хамское и хулиганское. Не представляю Обломова, замахивавшегося на строителя. Развел демагогию, а какая настоящая демагогия без обобщений: значит, я незаслуженно обидел людей, которые все делают для нас, строят нам больницы, дают возможность нам хорошо работать, ремонтируют наши рабочие места и так далее… поперло из него. Постепенно и я стал загораться. Как они строят, мы знаем - полбольницы подправляли по дефектной ведомости, а что не подправили, то стало разлетаться, отлетать да вздыбливаться. А ремонт и вовсе уже третий год длится. Анекдот! Я только чуть вякнул в ответ, а главный будто ждал. Как пошел поливать меня, как завел песню об оскорблении мною рабочего класса в лице этого прораба… Да почему же он - рабочий класс, а я - нет? Он начальник - ходит и командует, я работаю своими руками, у станка стою. Он рабочий, а я - нет. И образование у него есть. Пусть среднее, со средним в прорабы выбился. Молодец! Я же еще оскорбил рабочий класс! Строителей! Пусть делают как надо. Не право порушил, а рабочий класс оскорбил! - повторяет какого-то своего начальника. Только медицинский начальник может позволить себе такую ублюдочную демагогию. Наслышался за столько лет. Впрочем, у всякой демагогии сорт не высок.
Все же отмолчался. Сдержался. К тому же я и не прав.
Идешь с конференции - как с похмелья. Аж руки дрожат. Все. Все! Забыть. Там бабка еще лежит. Забыть. Бабка там. Бабку надо оперировать. Перитонит там, наверное. Оперировать надо… Ну-ка, улыбку, морду лица сделать по форме номер один. А то еще и Петр Ильич мне попадется. Опять скажет - с похмелья.
- Тоня, где больная бабка лежит? Проведи к ней.
И впрямь сохранная старушка. Восемьдесят пять! Ну и что? Откуда мы знаем, на какой срок ей там паспорт выписан? Не нам решать. Мы выучены лечить. Возьму, пожалуй. Если там не все кишки пострадали, можно попытаться спасти. И она согласна на операцию. Тогда вариантов нет.
Короче говоря, велел на стол брать. Пусть подают.
Тоня заверещала:
- Да вы что! Какую бабку-то привезли…
Ну, уже все разговаривают, все право голоса имеют, у каждого свое мнение, и каждый норовит высказаться. Конец света!
- Что за бабка, Тоня! Это больная, и у нее есть фамилия.
- Да я еще историю болезни не видала. А зовут ее Серафима Георгиевна. Дайте ей дожить спокойно. В чем душа-то! Еще кончится бедой, как с матерью прораба. Опять в суд…
- Какой суд?
- Считает он, что матери можно было бы удалить рак.
- Откуда ты знаешь?
- Так думаю. От чего ж он тогда так злится? Из-за пощечины, что ли?
- А что ж! Это разве не причина? Вполне уважительная. Ну ладно. Все. Серафима Георгиевна на операцию согласна, значит, терпеть ей невмоготу.
- Ей жизнь уже терпеть невмоготу, - Макарыч из-за спины тянет свою обычную песню.
Ну, все запели.