Ах, дурень, можно ли так ошибиться? Разве это Гордубалова деревянная изба, деревянный хлев и бревенчатый амбар? Это целая усадьба: каменный дом крыт черепицей, на дворе колодец с железным насосом, железный плуг и бороны железные - поместье, да и только; живей, Гордубал, живей убирайся отсюда со своим черным чемоданчиком, пока не вышел хозяин и не сказал: "Ты что тут торчишь?" - "Добрый день, хозяин, не жила ли здесь Полана Гордубалова?.. Прошу прощенья, знать, ошибся…"
На крыльцо выходит Полана и останавливается как вкопанная. Судорожно прижимая руки к груди, она тяжело и прерывисто дышит, и глаза у нее лезут на лоб.
III
И теперь не знает Юрай Гордубал, что сказать: столько начал придумал - что ж ни одно не подходит? Не закрыл он глаз Полане, подкравшись сзади, не стукнул ночью в окошко, не пришел со словами благословения в вечерний час возвращения стада; ввалился, щетинистый и неумытый, чего ж удивляться, если женщина испугалась? И голос мой наверняка чужой, хриплый… вразуми, господи, что можно вымолвить эдаким нечеловеческим голосом?
Полана отступает, слишком далеко отступает - ах, Полана, я бы и так прошмыгнул - и произносит голосом, - да нет, это почти и не голос, почти не ее голос:
- Входи, я… позову Гафию.
Гафия - это хорошо, но сперва мне хотелось бы положить тебе руки на плечи, Полана, и сказать: "Ну, я сам не рад, что перепугал тебя; слава богу, вот я и дома". Ишь как ты все здесь устроила: новая кровать, гора подушек, стол тоже новый и крепкий; на стене иконы, таких и в Америке нет; пол дощатый, и цветы на окнах, - хорошо ты, Полана, хозяйничала!
Юрай Гордубал тихонько усаживается на свой чемодан. Умна Полана, умеет вести хозяйство; по всему видать, у нее не меньше дюжины коров, а может, и больше. Слава богу, не зря я работал; только до чего же жарко в шахте, милая, знала бы ты, что там за пекло!
Не идет Полана; Юраю Гордубалу уже не по себе, как тому, кого оставили одного в чужой избе. Погожу во дворе, решает он, заодно умоюсь. Эх, снять рубаху, пустить струю студеной воды на плечи, на голову, намочить волосы, брызгаться и гоготать от удовольствия: гей! Но это вроде бы не к месту, не время, еще не время! Накачаю пока немного воды (прежде тут был деревянный сруб, и бадья с журавлем, и глубокая тьма внизу, каким холодом и сыростью опахивало тебя, когда, бывало, наклонишься; а теперь - как в Америке, там у фермеров тоже такие колонки… С полным ведром - в хлев, напоить коров, чтоб громко зафыркали, чтоб ноздри влажно заблестели, только немного воды… Юрай намочил грязный платок, вытер лоб, лицо, руки, затылок, - а-ах, как приятно холодит! Гордубал выжал платок, поискал, куда бы его повесить, - но нет, мы еще не дома, - и он сунул мокрый платок в карман.
- Твой отец, Гафия, - слышит Гордубал, и Полана подталкивает к нему одиннадцатилетнюю девочку с испуганными голубыми глазами.
- Вот какая ты, Гафия? - смущенно бормочет Гордубал (вот уж, право, такой большой девочке - медвежонка!) и хочет погладить ее по голове: только одним пальцем, Гафия! Но девочка уклоняется, жмется к матери, не спуская глаз с незнакомца.
- Поздоровайся же, Гафия, - говорит Полана строго и подталкивает девочку в спину.
- Ах, Полана, оставь ее, что худого, коли ребенок оробел?
- Добрый день! - шепчет Гафия и отворачивается.
Что-то странное происходит с Юраем, слезы застлали глаза, лицо ребенка дрожит и расплывается. Ну, ну, что же это, - э, ничего, пройдет, просто я уже сколько лет не слышал "добрый день".
- Пойди сюда, Гафия, - суетится Гордубал, - погляди, что я тебе привез.
- Иди, глупая, - толкает девочку Полана.
Гордубал склоняется над чемоданом, - матерь божья, как все измялось в дороге, и где же электрический фонарик, то-то Гафия удивится!
- Смотри, Гафия, нажмешь тут кнопку, и он светит… Что это, не хочет светить. - Гордубал нажимает кнопку, вертит фонарик во все стороны и хмурится. - Что с ним сделалось? Ага, наверно, батарейка высохла, знаешь, как жарко было на нижней палубе… А он горел, Гафия, горел ярко, как солнышко. Постой, я привез тебе картинки, погляди… - Гордубал вынимает газетные и журнальные вырезки, которыми переложена одежда. - Иди сюда, Гафия, посмотри, вот она - Америка.
Девочка смущенно мнется и оглядывается на мать. Полана сухо и строго кивает: "Иди!" Гафия робко, неохотно подвигается к этому чужому, долговязому человеку, - ах, выскочить стрелой за дверь и бежать, побежать к Марийке, к Жофке, к девчонкам, которые там, на задах, нянчат маленького хорошенького щеночка…
- Погляди, Гафия, какие дамы! А тут, гляди-ка, дерутся, а? Это футбол, игра такая в Америке, понимаешь? А вот высокие дома…
Гафия уже касается его плечом и робко шепчет:
- А это что?
Гордубала охватывает радостное умиление - ну вот, ребенок уже привыкает!
- Это… это Felix the cat.
- Да ведь это киска, - протестует Гафия.
- Ха-ха, конечно, киска! Ты умница, Гафия! Ну да, это такой… американский кот, ол райт.
- А что он делает?
- Он… он лижет tin, понимаешь? Жестянку от консервов. Это эдвертисмент консервов, вот что.
- А тут что написано?
- Это… это по-американски, Гафия; ты не поймешь. А вот гляди, пароходы, - поспешно меняет тему Гордубал, - на таком и я плыл.
- А это что?
- Это трубы, понимаешь? Внутри корабля паровая машина, а сзади такой… такой пропеллер…
- А что здесь написано?
- Это ты прочтешь как-нибудь в другой раз, ты ведь умеешь читать? - вывертывается Гордубал. - А вот смотри-ка: столкнулись два кара…
Полана стоит на крыльце, руки, на груди, и сухим пристальным взглядом смотрит во двор. Позади нее в избе наклонились друг к другу две головы, медленный мужской голос пытается объяснить это вот и то: "Так это делают в Америке, Гафия, а это, смотри, я сам видел", - и запинается этот голос, мешкает, бормочет: "Ну, ступай, Гафия, где мама-то?"
Гафия выскакивает на крыльцо, точно вырвавшись из плена.
- Подожди, - останавливает ее Полана, - спроси, может, он хочет есть… или пить.
- Не надо, душа моя, не надо, - отказывается Гордубал и спешит к порогу. - Спасибо, что подумала обо мне, вот уж спасибо, не к спеху. У тебя, верно, дело есть…
- Дела всегда хватает, - неопределенно откликается Полана.
- Вот видишь, Полана, видишь, не буду тебе мешать, делай свое дело, а я пока… я что…
Полана поднимает на него глаза, будто хочет что-то сказать, будто хочет сказать вдруг очень много - так много, что губы дергаются, - но она проглатывает это и идет по своим делам, ведь работы всегда хватает.
Гордубал, стоя в дверях, смотрит ей вслед: пойти за ней в сарай? Нет, пока еще нет: в сарае темно, нехорошо как-то. Восемь лет, братец, это - восемь лет! Разумная женщина Полана, не бросается на шею, как девчонка; хотелось бы спросить ее о том о сем, о поле, о скотине, да бог с ней, коли у нее дела много. Полана всегда такая была. Работящая, ловкая, умная.
Задумчиво оглядывает двор Гордубал. Дворик чистый, порос лапчаткой и купавой, ни следа навозной жижи. Пойти, что ли, осмотреть хозяйство? Нет, не надо пока, не надо. Полана сама скажет: взгляни теперь, Юрай, как я хозяйничала: все кирпичное и железное, новое все, а стоило столько-то и столько-то. А я скажу: хорошо, Полана. Я тоже принес кое-что в хозяйство.
Хорошо Полана управляется; и стройная она, стройная, как девушка, господи, какая прямая спина! Всегда она так прямо держала голову, еще в девушках… Гордубал вздохнул и почесал затылок: что ж, пусть будет по-твоему, Полана; восемь лет сама себе хозяйкой была, этого сразу не отбросишь. Сама потом скажешь: хорошо, когда мужчина в доме.
Задумчиво оглядывает Гордубал свой двор. Все изменилось, все по-новому, удачлива в хозяйстве Полана. А вот этот навоз, голубчики, этот навоз мне не нравится. Пахнет конюшней, не хлевом. На стене два хомута, на дворе лошадиный помет. А Полана и не заикнулась, что лошадей держит; слушай, Полана, лошадь - не женское дело. На конюшне мужик нужен, вот что.
Гордубал озабоченно морщит лоб, - да, это - удар копытом в дощатую перегородку; лошадь бьет копытом, видно, пить хочет. Отнести ей воды в брезентовом ведре - нет, нет; вот когда Полана скажет: "Пойдем, Юрай, погляди наше хозяйство". В Джонстоне тоже были лошади в штольнях; ходил я к ним погладить по морде, - видишь ли, Полана, коров там не было, ухватить бы корову за рог, потрясти ей голову, ого-го-го, старуха! А лошадь… Ну, слава богу, есть теперь у тебя мужик в доме.
И вдруг пахнуло старым, знакомым запахом - чем-то с детства знакомым… Гордубал принюхивается долго и с наслаждением. Дрова! Смолистый запах дров, запах сосновых поленьев на солнце. Юрая так и тянет к поленнице, хороша грубая кора поленьев, по его огрубелой руке, а вот и колода с воткнутым топором, деревянные козлы и пила, его старая пила, отполированная его ладонями. Гордубал глубоко вздохнул, - здраво дошли и добро пожаловать! - снял пиджак и положил полено на крепкие плечи козел.
Потный, счастливый, он пилит дрова на зиму.