- А что, пан Гордубал, не скучали по жене и дочке? - Скучал, ей-богу! Но я, знаете ли, посылал им деньги и думал: вот это на корову, это на полоску земли, это Полане - пусть купит, что нужно. Каждый доллар - на что-нибудь. И когда я отдавал деньги в бенк, думал: вот и целое стадо коров. Иес, сэр, их-то и украли. - А жена вам писала? - Нет. Неграмотная она. - А вы ей? - No, sir. Can't write, sir. С тех пор как помер Михал Бобок, я ничего ей не посылал, только деньги откладывал. - Но вы хоть телеграфировали ей, что едете? - Что вы, - денег жалко. Да она бы и перепугалась, если бы рассыльный пришел, а меня не испугается. Ха-ха! Что вы! - А может, она думает, вы померли, пан Гордубал: столько лет не получала весточки. - Помер? Такой мужик, как я, да чтоб помер? - Юрай Гордубал разглядывает свои узловатые руки. - Такой мужик! Скажете тоже! Полана умная, Полана знает, что я вернусь. - Все мы под богом ходим. А что, если Поланы нет в живых? - Shut up, sir. - Ей было двадцать три, когда я уехал, и крепкая она, сэр, крепкая, как кремень. Не знаете вы Поланы! С такими деньгами, это с долларами-то, что я ей посылал, да чтобы она умерла?! No, thank you.
Надутый лавочник у окна утирает пот голубым платком. Может, опять скажет: ну и жара!
- Да что вы, сэр?! И это вы называете жарой? Побывали бы вы на лоуэрдеке. Или в антрацитовой шахте. Туда посылают ниггеров, но я-то выдержал, йес, сэр. За семь долларов. Хэллоу, Гордубал! Хэллоу, you niggers. Ах, сударь, многое может выдержать человек. Лошадь - та нет. Туда уже нельзя было спускать лошадей, возить вагонетки. Слишком жарко, сударь! Или лоуэрдек на пароходе… Можно многое выдержать, только бы столковаться… Чего-то им от тебя надо, а чего - не поймешь; кричат, злятся, разводят руками… Скажите на милость, как мне в Гамбурге расспросить о дороге до Кривой? Им-то можно кричать, а мне нет. В Америку ехать - дело как по маслу идет: один вас на пароход посадит, другой встретит, а вот обратно, сударь, обратно выбраться не поможет никто. No, sir. Трудна дорога домой, сударь.
И Юрай Гордубал качает головой, и уже она качается сама, мотается из стороны в сторону, тяжелая, как неживая, и засыпает Юрай. Толстая еврейка у окна возмущенно поджимает губы; тетка с корзиной на коленях и обиженный лавочник выразительно переглянулись: ну и народ пошел. Быдло.
II
Кто это, кто шагает по той стороне долины? Видали - в ботинках, механик, что ли? В руках черный чемоданчик, поднимается в гору; не было б так далеко, приставил бы ладошки ко рту да крикнул: хвала господу Иисусу Христу, прохожий, который час? - Два пополудни, пастушок; не было б так далеко, спросил бы и я: чьих коров пасешь? - А ты бы, может, объяснил: вот эти - Лыска, Пеструха, Звездочка, Рыжая и эта телка - Поланы Гордубаловой. - Так, так, парень, ладные коровки, поглядеть приятно; только не пускай ты их к Черному ручью, там трава кислая и вода горькая. Стало быть, Поланы Гордубаловой? А раньше у нее всего две коровы было… А что, парень, может, у нее и волы есть? - Ах, господи, да еще какие. Подольские, рога - руки раскинь, - до концов не дотянешься. Два вола, сударь. - Ну, а овцы? И овцы и бараны, сударь, те пасутся повыше, на Дурной Полонине. Умна и богата Полана. - А мужа у нее нет? Что машешь рукой, разве нет у нее хозяина? Эх, дурень, своих не узнает - заслонил глаза от солнца ладонью и стоит, стоит как пень.
Сердце Юрая колотится в горле: надо передохнуть; ха-ха-ха… Очень уж сильно и так внезапно забилось. Гордубал захлебывается, как человек, упавший в воду: вот он дома, вдруг, сразу, а всего-то шагнул в каменистый овражек, и уже - захлестнуло со всех сторон: ну да, этот овражек испокон веков тут, кусты терновника, давным-давно опаленные кострами пастухов; по-прежнему цветет на осыпи коровяк, тропинка теряется в тимьяне и сухой траве, вот и камень, поросший мхом, и горечавка, и можжевельник, вот опушка, и сухие коровьи лепешки, и заброшенный пастуший шалаш; нет больше Америки и нет восьми лет; все как было: блестящий жук на листьях чертополоха, скользкая трава, далекие колокольцы коров, седловина над Кривой, бурые заросли осоки и дорога к дому…
Дорога, и упругие шаги горца, который обут в постолы и никогда не был в Америке, дорога, и запах коров и леса, дорога, прогретая солнцем, как хлебная печь; дорога в долину, каменистая, вытоптанная скотом, с лужами от ручейков, скачущая по камням… ах, господи боже, какая чудесная тропинка, быстрая, как ручей, мягкая от травы, она шуршит щебнем, хлопает в лужах и вьется под кронами деревьев; нет, сэр, это не шлакобетонный тротуар в Джонстоне, скрипящий под подошвой, нет ни рейлингов, ни толпы, шагающей к майне, - ни души кругом, ни души, только тропинка, ручей да колокольцы коров - дорога домой, стремление домой, бубенцы на шеях телят и синие цветы у ручья…
Юрай Гордубал шагает размашисто - что ему чемодан, что ему восемь лет: вот дорога домой, ноги сами несут тебя; так в сумерки возвращается стадо: коровы с полным выменем позвякивают колокольцами - бим-бам, бим-бам, и бубенцы телят; не присесть ли тут, не подождать ли темноты, войти в деревню под перезвон колокольцев в час, когда бабы выходят на порог, а мужики стоят у заборов: гляньте-ка, гляньте, кто это идет? А я, как стадо с поля, - прямиком в распахнутые ворота. Добрый вечер, Полана! Я тоже возвращаюсь не с пустыми руками.
Или нет, подождать до ночи, когда пройдет скотина и все уснут, и стукнуть в окно: Полана, Полана! - Иисусе Христе, кто там? - Я, Полана, чтоб ты первой увидела меня; слава тебе, господи! А где Гафия? - Гафия спит; разбудить? - Нет, нет, пускай спит. - Слава богу!
И Гордубал зашагал быстрее. Ей-богу, легко идти, когда так спешат-торопятся мысли! И не поспеть за ними, как ни беги; мысли обгоняют, они уже у рябины, что растет у околицы, - кыш, гуси, кыш!.. Вот ты и дома. Закричать бы во все горло: эй, все, кто есть, гляньте, кто идет, какой американец, тру-ту-ту, дивитесь, boys, хэллоу! Но - тихо, тихо: вот твои дом, Полана треплет лен на дворе, подкрасться сзади и закрыть ей глаза. - Юрай! Как ты узнала меня, Полана? - Слава богу, мне ли не знать твои руки, Юрай!
Гордубал бежит по долине, не чуя в руке чемодана, а в нем - вся Америка: синие сорочки, костюм из вельвета и теддибэр для Гафии, а тебе, Полана, материя на платье, какие носят в Америке, душистое мыло и handbag с цепочкой, а это flashlight, Гафия, нажмешь кнопку - и он светит, а тут картинки из газет, это я для тебя вырезал, знаешь, дочка, сколько их было - я восемь лет собирал их, по пришлось оставить, не поместились в сьюткейсе. Постой-ка, там у меня еще кое-что есть!
Ну вот, слава богу, и ручей; никаких железных мостов, только камни в воде, нужно прыгать с одного на другой, балансируя руками. Эх, ребята, у этих ольховых корней мы мальчишками, мокрые по уши, засучив штаны, ловили раков; а цел ли крест на повороте дороги? Слава богу, вот он, клонится над проселочной дорогой, мягкой от теплой пыли, пахнущей скотом, соломой и рожью; сейчас должен быть забор Михальчукова сада: вот и он, покосившийся, заросший сиренью и орешником - такой же, как был; слава тебе, господи, вот я и в деревне, здраво дошли, Юрай Гордубал! И Юрай Гордубал останавливается - черт знает, отчего таким тяжелым стал вдруг чемодан, вот только утереть пот и… Господи, что ж это я не умылся в ручье, что ж не вынул бритву, зеркало да не побрился у воды! А то ни дать ни взять цыган, бродяга, разбойник; не поворотить ли назад и умыться, прежде чем покажусь Полане? Нельзя, Гордубал, тебя уже заметили; из-за Михальчукова забора, из канавы в лопухах таращит глазенки удивленный малыш. Окликнешь его, Гордубал? Спроси: чей ты, не Михальчуков ли? И мальчуган, шлепая босыми ножонками, пустится наутек.
А если обойти деревню и пробраться домой задами? - думает Гордубал. Ну да, не хватало, чтоб выбежали, накинулись на меня: "Эй, куда? Ходи по дороге, не то огрею кнутом!" Ничего не поделаешь, придется идти деревней; ох, господи, хоть бы чемодан не оттягивал руку!
Бабье лицо за окошком с геранью, выпученные глаза подсолнухов, старуха на дворе выплескивает что-то, словно разглядывает тебя задом, детишки останавливаются, таращатся: глянь-ка, чужой идет! Дед Кирилл жует пустым ртом и даже глаз не подымает; еще один толчок в сердце, и - с нами бог! - входи, склонив голову, в ворота твоего дома.