Звонит внутренний телефон. "Лоранс? Ты одна?" - "Да". - "Я зайду поздороваться". Он будет меня упрекать, думает Лоранс. Она и правда не уделяет ему внимания; после отпуска нужно было наладить дом, ввести Гойю в курс дел, Луиза болела бронхитом. Уже полтора года прошло после праздника в Пюблинфе, на который по традиции не пригласили ни мужей, ни жен. Они много танцевали вместе - он отлично танцует, - целовались, и чудо повторилось: огонь в крови, головокружение. Они оказались у него в квартире. Вернулась ока только на заре, притворяясь пьяной, хотя ничего не пила, она никогда ничего не пьет; совесть ее не мучила: Жан-Шарль ничего не узнает, и продолжения не будет. Потом начались бурные переживания. Он меня преследовал, он плакал, я уступала; он рвал, я страдала, высматривала красную "жюльетту", висела на телефоне; он возвращался, он умолял; оставь мужа- никогда; но я люблю тебя; он меня оскорблял, уходил, я ждала, надеялась, теряла надежду; мы вновь обретали друг друга; какое счастье, я так страдал без тебя, а я без тебя; признайся во всем мужу - никогда… Туда, обратно, туда, обратно, и всякий раз приходишь к тому же самому…
- Мне необходимо знать твое мнение, - говорит Лоранс. - Какой вариант ты предпочитаешь?
Люсьен наклоняется через ее плечо. Рассматривает две фотографии; ее трогает внимательность его взгляда.
- Трудно решить. Они играют на совершенно различных мотивировках.
- Какая действенней?
- Я не располагаю убедительной статистикой. Доверься своему чутью. - Он кладет руку на плечо Лоранс. - Когда мы поужинаем вместе?
- Жан-Шарль уезжает с Вернем в Русильон через неделю.
- Через неделю!
- Ну пожалуйста, у меня столько хлопот дома из-за дочки.
- Не вижу связи.
- А я вижу.
Давно знакомый спор: ты больше не хочешь видеть меня, да нет, хочу, пойми, я понимаю слишком хорошо… (Может быть, сейчас, в другом конце Галактики, другой Люсьен, другая Лоранс произносят те же слова? Во всяком случае, в других кабинетах, квартирах, кафе Парижа, Лондона, Рима, Нью-Йорка, Токио, возможно, даже в Москве.)
- Посидим где-нибудь завтра после работы, хочешь?
Он смотрит на нее с упреком:
- У меня нет выбора.
Он ушел рассерженный: жаль. Ему было трудно, но он заставил меня примириться с создавшейся ситуацией. Он знает, что она не разведется, но больше не угрожает разрывом. Он соглашается на все, почти на все. Он ей дорог, она отдыхает с ним от Жан-Шарля; они так непохожи: вода и огонь. Он любит читать сюжетные романы, вспоминать о детстве, задавать вопросы, фланировать. И потом, под его взглядом она ощущает собственную драгоценность. Драгоценность. Она поддалась; да, и она тоже. Думаешь, что тебе дорог мужчина, а на самом деле тебе дорого некое представление о себе, некая иллюзия свободы или неожиданности, миражи. (Неужели это правда, или на меня так действует ремесло?) Она заканчивает редактуру. В конце концов выбирает молодую женщину в воздушном неглиже. Она запирает кабинет, садится в машину; пока она переодевает туфли и натягивает перчатки, ее внезапно охватывает радость. Мысленно она уже на Рю де л'Юниверсите, в квартире, заваленной книгами, пропахшей табаком. К сожалению, она никогда не остается там долго. Больше всех она любит своего отца, больше всех на свете, а видится куда больше с Доминикой. И так всю мою жизнь: я любила отца, а воспитывала меня мать.
"Вот скотина!" Она замешкалась на полсекунды, и какой-то толстяк у нее под носом захватил стоянку. Снова приходится кружить по узким улочкам с односторонним движением, где бампер стукается о бампер.
Подземные паркинги и четырехэтажные общественные центры, технический городок под ложем Сены - все это через десять лет. Я тоже предпочла бы жить на десять лет позже. Наконец-то свободное место! Сто метров пешком, и она попадает в другой мир: комната привратницы на старинный манер, плиссированные занавески, запах кухни, тихий двор, каменная лестница, гулкое эхо шагов, когда по ней поднимаешься.
- Поставить машину становится все немыслимей.
- Ловлю тебя на слове.
В устах отца даже банальности не банальны: глаза его светятся огоньком сообщничества. Сообщничество по вкусу им обоим: они любят мгновения, когда близость такова, что кажется, они живут только друг для друга. Лукавый огонек поблескивает, когда, усадив ее, поставив перед ней стакан апельсинового сока, он спрашивает:
- Как поживает твоя мать?
- В полной форме.
- Кому она сейчас подражает?
Это их традиционная игра - повторять вопрос, поставленный Фрейдом в связи с одним случаем истерии. Доминика в самом деле всегда кому-нибудь подражает.
- Сейчас, по-моему, Жаклин Вердле. У нее та же прическа, и она сменила Кардена на Баленсиагу.
- Она встречается с Вердле? С этими подонками? Ее, правда, никогда не смущало, кому она пожимает руку… Ты с ней говорила о Серже?
- Она не хочет ничего сделать для него.
- Я был уверен.
- Не похоже, чтоб дядя и тетя были дороги ее сердцу. Она называет их Филемоном и Бавкидой…
- Это не очень справедливо. Полагаю, что моя сестра утратила немало иллюзий в отношении Бернара. Она уже не любит его по-настоящему.
- А он?
- Он никогда по-настоящему не ценил ее.
Любить по-настоящему, ценить по-настоящему. Для него в этих словах есть смысл. Он любил Доминику по-настоящему. А кого еще? Быть им любимой; существует ли на свете женщина, оказавшаяся достойной этого? Нет, конечно, иначе откуда бы взялась эта горькая складка в углах рта.
- Люди меня всегда удивляют, - возобновляет он разговор. - Бернар настроен оппозиционно, но находит вполне естественным, что его сын хочет работать на ОРТФ, являющийся вотчиной правительства. Наверно, я неисправимый старый идеалист: я всегда пытался согласовать свою жизнь со своими принципами.
- А у меня нет принципов, - говорит Лоранс с сожалением.
- Ты их не афишируешь, но ты порядочна, лучше так, чем наоборот, - говорит ее отец с жаром.
Она смеется, отпивает глоток сока, ей хорошо. Чего бы она не отдала за похвалу отца! Неспособного на компромиссы, интриги, равнодушного к деньгам, единственного на свете.
Он роется в пластинках У него нет стереорадиолы "Хай-Фай", зато множество пластинок, подобранных с любовью.
- Сейчас услышишь восхитительную вещь: новую запись "Увенчания Поппен".
Лоранс пытается сосредоточиться. Женщина прощается с родиной, с друзьями. Это красиво. Она глядит с завистью на отца: какое внутреннее богатство! Она искала этого в Жан-Шарле, в Люсьене, но обладает этим он один: на его лице отблеск вечности. Черпать силы в самом себе; быть очагом, излучающим тепло. Я позволяю себе роскошь угрызаться, упрекать себя в том, что недостаточно к нему внимательна, но нуждается не он во мне, а я в нем. Она смотрит на него, ищет, в чем его секрет, поймет ли она это когда-нибудь. Она не слушает. Музыка уже давно не доходит до нее. Патетика Монтеверди, трагизм Бетховена намекают на страдания, каких ей не дано было испытать; полновластные и усмиренные, пламенные. Ей знакомы горькие надломы, раздражение, отчаяние, растерянность, пустота, скука, главное - скука. Скуку нельзя петь…
- Да, это великолепно, - говорит она с жаром. ("Говорите, что думаете", - учила мадемуазель Уше. Даже с отцом это невозможно. Говоришь то, чего люди от тебя ждут.)
- Я знал, что тебе понравится. Я ставлю продолжение?
- Не сегодня. Я хотела с тобой посоветоваться. По поводу Катрин.
Тотчас он весь внимание, чуткий, не знающий готовых ответов. Когда она умолкает, он задумывается:
- У вас с Жан-Шарлем все в порядке?
Проницательный вопрос. Может, она и не плакала бы так над убитыми еврейскими детьми, если б в доме не стояло тяжкое молчание.
- В полнейшем.
- Уж очень быстро ты отвечаешь.
- Нет, правда все хорошо. Я не так энергична, как он; но как раз для детей полезно, что мы друг друга уравновешиваем. Если только я не слишком рассеянна.
- Из-за работы?
- Нет, мне кажется, я вообще рассеянна. Но не с девочками, с ними, пожалуй, нет.
Отец молчит. Она спрашивает:
- Что я могу ответить Катрин?
- Отвечать нечего. Раз уж возник вопрос, отвечать нечего.
- Но я должна ответить. Зачем мы существуем? Ну, ладно, это, допустим, абстракция, метафизика; этот вопрос меня не очень тревожит. Но несчастье - несчастье для ребенка нестерпимо.
- Даже в несчастье можно обрести радость. Но, признаюсь, убедить в этом десятилетнюю девочку не так-то просто.
- Как же быть?
- А так - я попробую с ней поговорить, понять, что ее волнует. Потом скажу тебе.
Лоранс подымается:
- Надо идти, пора.
Может, папе это удастся лучше, чем Жан-Шарлю и мне, думает Лоранс. Он умеет говорить с детьми, он со всеми находит нужный тон. И подарки он придумывает прелестные. Войдя в квартиру, он вытаскивает из кармана картонный цилиндр, опоясанный блестящими полосками, точно гигантский леденец. Луиза, Лоранс по очереди приникают к нему глазом: колдовство красок и форм, складывающихся, распадающихся, мелькающих, множащихся в убегающей симметрии восьмиугольника. Калейдоскоп, в котором ничего нет; материалом ему служит мир - далии, ковер, занавески, книги. Жан-Шарль тоже смотрит.
- Это могут отлично использовать художники по тканям, по обоям, - говорит он. - Десять идей в минуту.