Пятничный вечер в Градске отличался безлюдными улицами. Обычно жители не рисковали выходить из дома позже десяти часов, даже независимо от времени года. Общественная жизнь в городе шла по расписанию. Добропорядочные граждане наслаждались ей исключительно в рабочее время. С позднего же вечера и до утра Градск целиком поступал в распоряжение тех, кто игнорировал всякие нормы – от этических до правовых. Ночью даже блюстители правопорядка нередко оказывались в их числе.
Парочка шла медленно, молчá и улыбаясь. Они дышали весной и ощущением друг друга. Обвив пылающую ладонь Гарика холодными пальцами, Катя спрятала их руки в тёплый карман своей куртки. Гарик ловил мгновения, и каждое ощущение было для него открытием. Девушка осторожно скользила пальцами в его ладони, и волнительнее этого для него не было ничего.
Вдруг, как будильник, в нескольких метрах взвизгнули тормоза. Обернувшись, Гарик увидел, как невдалеке приткнулась к обочине грязная "восьмёрка" и из неё выгреблись трое крепких бритых парней в кожаных куртках. Судя по координации, братки были на хорошем стакане. Громко улюлюкая, они по синусоидам уверенно двигались к парочке. У Гарика похолодела спина. Он обхватил Катины плечи и пролязгал ей в ухо: "Катя! Бегом назад!". Она вскинула на него испуганный взгляд, но тут он рявкнул ей в лицо: "Бегом!". Резко развернул её и подтолкнул в сторону клуба. Катя бросилась бежать. Сиплый голос гаркнул: "Тёлку лови!". Один из бритых кинулся за ней. Гарик рванул в его сторону, прыгнул сзади и повалился вместе с громилой в снежную грязь. Тут же на удивление ловко отпружинил от земли и что есть мочи пустился вслед за Катей. "Ах ты, сука!" – донеслось сзади. Он оглянулся на бегу – нагоняли все трое, и попытался прибавить ход. Впереди Катя уже врывалась в двери клуба. Гарик пробежал ещё с десяток метров и получил толчок в спину. Пролетев несколько метров, он свалился на землю и через секунду, словно разряд тока, его позвоночник пронзила боль – от шеи до поясницы. Взревев, он изогнулся и тут же получил по рёбрам – "Падла!". Гарик издал рычащий хрип, скрючился, прижал колени к груди и закрыл голову руками. Порушились удары – по спине, по почкам, по ногам, по рукам. "На, сука!" – один прилетел в затылок. И в этот момент из дверей клуба вылетели пятеро человек с велосипедными цепями и самодельными битами. Пинки прекратились и, теряя сознание, Гарик услышал взвизгивающие крики, крепкий мат и металлический лязг. Затихая, они уходили всё дальше и, в конце концов, пропали.
4
Тусклый и узкий коридор тянулся всего на несколько шагов, завершаясь приоткрытой дверью из полусгнившего дерева. На двери тускнело какое-то слово. В воздухе не было ни запахов, ни звуков – только давление. В груди теснило. Мучительное отвращение – не к конкретному, а к своесущному, – сквозило в голове, пропитываемой серыми соками, и тысячами короедов грызло мозг. Нестерпимое до крика, оно, въедаясь, обволакивало изнутри. Гарику захотелось взвыть, но едкий сгусток подступил к горлу и он сморщился, подавив приступ тошноты. Не слыша шагов, приблизился к надписи и отчётливо различил буквы: "JPS". Перекошенная дверь свисала с петель. Он осторожно отворил её.
В грязно-сером свете, в пространстве без пола и стен сидел в плетёном кресле человек. Закинув ногу на ногу, он увлечённо писал в блокноте французские слова. На гладко выбритом лице блестели очки. Серый костюм омерзительно сливался с грязным фоном, провоцируя повторный тошнотный приступ. Гарик в муке исказил лицо и хрипло выдавил, вглядываясь в серое лицо:
– Я умер? – и изумился непохожести собственного голоса.
– А тебе разве хорошо? – отозвался, не прекращая писать, человек.
Гарик ощутил, как грязный свет, шипя, впитывается в его кожу и разливается внутри. Серость, будто просачиваясь через поры, вытесняла нутро, заполняя вакуум собой и, растворяя цельность существа, выводила его в грязно-серое пространство. Стало ещё омерзительнее. Гарик сморщился:
– Какой вопрос – правильный?
– Вот это – правильный вопрос.
Человек поднял взгляд и прищурился сквозь блестящие стёкла. Тошнота сменилась приступом подкашивающего страха. Ноги обмякли и Гарик рухнул в очутившееся под ним – такое же, как под серым человеком – плетёное кресло и в панике замотал головой во все стороны.
– Тебе что, страшно?
– Страшно… Тошно, – просипел он, подавляя поднимающийся к кадыку сгусток.
– Ты не в силах сопротивляться, потому что не знаешь, на чём стоит твой страх. Это он тебя изводит. Он – везде. Даже ты сам – не ты, а часть твоего собственного страха. Теперь тебе предстоит выбрать.
Гарик скривился и ощутил на лбу испарину.
– Что выбрать?
– А что все выбирают.
– И что выбирают все?
Он крякнул от накатывающей ломки.
– Элементарно: любовь или свобода.
Гарик разразился приступом смеха, но короеды тотчас впились в мозг и сердце – единомоментно. Он вскрикнул, хватаясь за грудь, и задержал дыхание. Когда боль отступила, бросил исподлобья взгляд на человека и с опаской произнёс:
– А нельзя и то, и то?
Француз дружелюбно улыбнулся:
– Одиночество понуждает к смеху. Не получится, дружок. Они не могут квартировать в тебе одновременно. Место есть только для одного.
– Почему это?
– Потому что для того, чтобы обладать и любовью, и свободой, нужно быть над человеком. А ты, увы, сам – человек. Более того, для тебя вопрос и вовсе стоит иначе.
– Как?
– Свобода или несвобода.
– Ладно, – скукожился Гарик, – тогда первое.
– Ладно. Тогда без любви.
– Почему?
Он переставал понимать.
– Могу тебя успокоить: такой выбор есть только у мужчин.
– Спасибо! А не мужчины?
– А не мужчины, включая женщин, выбирают либо любовь, либо нелюбовь.
– Это как?
– Ты встретил женщину. Твою женщину. Вот в этом вопросе тебе и выбирать: любить и не быть свободным. Или…
Человек отвлёкся и записал что-то в блокнот.
– Или наоборот?
– Да, или наоборот.
– За что такая честь? Почему такое исключение?
– Потому что для тебя любовь – рабство.
Гарик ощутил электрический удар. Вывалившись из кресла, он свернулся в позу эмбриона и застонал. Человек говорил спокойно и размеренно, но теперь голос его гремел в голове так, что, казалось, в следующую секунду она взорвётся.
– Неп… равда… – прокряхтел Гарик сквозь стон, но его будто не слышали, и голос продолжал:
– Женщинам не нужна свобода, поэтому они выбирают между любовью и нелюбовью. Мужчины без любви – выбирают как ты. Всё честно. Делай выбор. Или твой страх выберет за тебя.
Вспышка света ослепила. Гарик задержал дыхание и зажмурился. Боль прекратилась. Он ощутил себя невесомым, словно в космической утробе, и перед ним кружились две огромные зелёные планеты. Они светились и переливались всеми оттенками, будто северное сияние. Оторваться от этого великолепия было невозможно. Тошнота вмиг отступила, короеды отвращения покинули мозг. Голова закружилась, он ощутил на горячем лбу влажное прикосновение и открыл глаза.
– Игорь!
Катя встревоженно ловила его бегающий взгляд, обтирая мокрым полотенцем пылающее лицо.
– Как ты? Как ты себя чувствуешь?
Гарик, почти не касаясь, провёл рукой по её волосам и слабо улыбнулся:
– У тебя глаза как планеты.
Катя просияла и припала к нему губами. Гарик попытался её обнять, но в боку стрельнуло и он больно прикусил язык. Оторвавшись от него, Катя быстро зашептала:
– Сейчас, мой хороший, сейчас. Скорая уже едет.
Тут Гарик осознал, что лежит на полу "Поиска". За склонившейся над ним Катей озабоченно икали волосатые, подпитые металлисты. Они участливо вглядывались в него, внимательно наблюдая за происходящим. Стоящий тут же, и почти протрезвевший, Дуст радостно расплылся:
– Ну чё, подфартило тебе, братан. Ха! Тебя, это… без пульса сюда втащили. Если б не Катюха, то…
Он издал губами неприличный звук.
– Это она, типа, запустила твоё… это… мятущееся сердце, ага.
Гарик непонимающе всмотрелся в Катерину. Она устало улыбалась и гладила его голову прохладной ладонью. Снаружи донёсся вой сирены. "Неотложка!" – вскрикнула Катя и ринулась к дверям.
Врач заверил, что переломов и повреждений внутренних органов нет, а вот остановка сердца – это серьёзно и обследоваться всё-таки надо. Присутствующие выдохнули и одобрительно замычали, кивая патлатыми гривами. Зи-Зи-Топ, поблёскивая зубом, вручил доктору бутылку виски. Металлисты, радостно звеня цепями, загрузили Гарика с Катей в машину и, вдохновлённые явленным чудом, вернулись за столы – отмечать восстание из мёртвых.
Всё обошлось. Из больницы Катя забрала Гарика к себе и сама выходила его за две недели. После похорон Кости их мать до осени отбыла в деревню, к Катиной бабушке, и круглые сутки парочка была предоставлена самой себе.
Гарик активно шёл на поправку. Каждое утро, убегая на пары, Катя оставляла ему на кухне завтрак с обедом, расписывала ЦУ по приёму препаратов, аккуратно раскладывая записки на столике у кровати, звонко целовала и упархивала в институт, светясь как тысяча майских солнц.
Вдохнув в Гарика жизнь – во всех возможных смыслах – Катя продолжала изо дня в день оживлять каждую клетку его задыхавшегося существа. Словно смертельно отощавший и обезвоженный, он без памяти припадал к ней дрожащим зверем и жадно пил, воскрешаясь и наполняясь. Глоток за глотком крепло в нём понимание счастливой неизбежности.