Монтроз привык не редко слышать от мальчика такие безнадежный речи, но в это светлое, летнее утро, когда он сам чувствовал такой прилив молодых сил и радостно ехал домой, к тем, кто любил его - одинокая жизнь этого ребенка и трогательная покорность, с которой он относился к судьбе своей, - производили на него особенно тяжкое впечатление.
- "Убежать из дома" - продолжал Лионель, краснея, "я, может быть, мог бы на несколько часов… но если бы я попытался убежать настоящим образом, сделаться, например, матросом - меня бы вернули назад… а если бы вам об этом написал, только бы на вас напрасно навлек неприятности… Видно, вы об этом не подумали, м-р Монтроз, а я так подумал."
- "Ты слишком много думаешь, вот, в чем беда! "с некоторым раздражением возразил Монтроз. Ему как-то было досадно, что этот 11-тилетний мальчик рассудил разумнее его, взрослого 27-ми летнего человека…
Они оба замолчали. - Спустя несколько минут маленькая, холодная ручка Лионеля дотронулась до руки Монтроза.
- " Но я никогда вас не забуду, Вилли " - сказал мальчик, немного запинаясь над этим словом, "вы, ведь, позволили мне иногда вас так называть - вы самый молодой изо всех моих воспитателей и самый добрый - и хотя я не могу удержать в памяти все уроки, доброту помнить могу и буду помнить всегда!"
Грустно и нежно глядели его тихие глаза, бледное личико было все взволновано, и таким он казался маленьким, жалким, одиноким в эту минуту!
- " Ладно, ладно, мальчишка милый, верю", торопливо сказал Монтроз, стараясь скрыть свое волнение - "смотри, совет-то мой вспоминай: над книгой не надрывайся - как урок тебя одолеет - брось! И скорей в лес! Высекут - не беда! Розги лучше, нежели болезнь! Здоровье первое благо - куда нужнее всякого богатства!"
В эту минуту вдруг весело затрубила вдали труба кондуктора дилижанса - Монтроз вскочил.
- "Пожалуй, опоздаем!" воскликнул он.
Появилась м-с Пейн, глубоко приседая, улыбаясь, повторяя всякие пожелания.
- "Прощайте, прощайте," весело кричал ей Монтроз, схватил свой чемодан и скорыми шагами направился к "Колоде Карта."
Лионель едва поспевал за ним. Когда они дошли, то дилижанс был уже подан - молодцеватый кондуктор неистово трубил в свою трубу - но больше для собственного удовольствия, чем для чего другого!
- " Что, вы рады ехать, м-р Монтроз?" спросил Лионель, "вы должны быть очень рады!"
- "Да, я рад", ответил Монтроз, "но в то же время очень мне грустно тебя покидать, мой мальчик - я бы рад был остаться здесь еще на время, чтобы тебя оберегать."
- "Правда?" вопросительно сказал Лионель - "не зачем вам обо мне беспокоиться - что можете со мной случиться? Ничего никогда не случается - один день как другой…" - "Ну, прощай!"
Монтроз передал свой чемодан кондуктору и ласково положить обе руки на плечи мальчику.
- "Когда вернешься домой, скажи своему отцу, что я тебя взял сегодня утром, чтобы проводить меня, и что, если он пожелает объясниться по этому поводу, он знает, где письмо может найти меня. Помни, я беру всю вину на себя! Прощай, милый, дорогой мой мальчик, и Господь да хранить тебя!"
Губы Лионеля судорожно задрожали - он силился заставить их улыбнуться, но улыбка вышла жалкая такая, точно слезы чувствовались в ней…
- "Прощайте," чуть слышно проговорил он.
Ту-ту-ту… затрубила труба. Монтроз уже сидел на своем месте, на самом верху дилижанса, кондуктор строго обвел глазами толпу деревенских детей, который стояли поодаль, восторженно глазея и на него самого и на его возницу.
- "Прочь с дороги!" закричал он и махнул вожжами - лошади рванули и весело помчались по мостовой.
- "Прощай, прощай!" - еще раз крикнул Монтроз, махая своею соломенною шляпой.
Ответный голосок Лионеля уже не мог дойти до быстро удалявшегося Монтроза, так что он только приподнял свою шапочку в ответ - жалкая улыбка, и та исчезла с его бледного личика, а на лбу как-то резче обозначилась глубокая морщина. Он стоял неподвижно, и пристально смотрел вдаль. Когда же дилижанс совсем скрылся из виду, он вздрогнул, точно очнулся от какого-то сна, и увидел у себя в руках книгу Гомера. Монтроз забыл о ней. Несколько деревенских детей стояли поодаль, они глядели на него, и он слышал, как они между собою что-то говорили "о маленьком барине из большого дома". И он на них смотрел. Очень ему понравились два краснощекие, круглолицые мальчика - он бы охотно заговорил с ними, но он стеснялся, инстинктивно чувствуя, что они могут недоброжелательно отнестись к нему - и решил, что лучше остаться одному и идти своей дорогой… Но не домой идти собирался он - о, нет! Не решил ли он, что будет у него сегодня праздник - праздник настоящий, устроенный им самим!
Так как он знал, что древняя церковь Коммортина считалась одним из самых достопримечательных памятников всего Девоншира, и так как, по воспитательной системе его отца и по его воззрениям на вопросы религиозные, Лионелю было воспрещено посещать ее - понятно, что в эту минуту он решил направиться прямо к ней. И слезы, которые он с таким трудом удерживал при Монтрозе, теперь тихо, одна за другою, катились по печальному его личику: теперь, с тоской думал он, не будет больше весёлого катанья по бушующему морю, не будет длинных прогулок по лесу с целью изучения ботаники, о которой никогда и речи не бывало, не будет чтения увлекательных баллад под тенью чудных деревьев - ничего, ничего этого не будет - будет одно внушительное присутствие профессора Кадмон-Гора, который стяжал себе репутацию неимоверной, подавляющей учености… Под гнетом этих мыслей, больно сжималось сердце бедного мальчика; шел он медленно, грустно понурив голову. У деревянной калитки кладбища, он остановился, тихо приподнял затворку и очутился среди могил всеми забытых усопших.
Глава IV
Тихо, как-то благоговейно ступал Лионель по обросшей мхом дорожке, по обеим сторонам которой возвышались бугорками зеленый могилки, и остановился перед старым памятником: на самом верху его сидела малиновка, мило чирикая и перекликаясь с невидимой подругой. Птичка была не из пугливых, она не только не попыталась улететь, но даже не встрепенулась, когда подошел Лионель. Памятник, на котором расположилась она, весь оброс зеленью: крошечные листочки папоротника и клочки нежного мха как-то ухитрились приютиться на голой плите, частью окаймляя, частью покрывая почерневшую, полу-стертую надпись: Здесь погребено бренное тело Симеона Яди. Седельный мастер в Коммортине. Он скончался в радостной надежде Узреть дорогого своего Господа-Христа. 17 июня 1671 г. на 102 году. "И жил Он в доме одного Симона" кожевника.
С величайшим трудом разбирал Лионель эту надпись: ему пришлось отдельно складывать буквы, прежде нежели слово становилось понятно, и когда он окончательно разобрал всю надпись, смысл ее все-таки остался для него неясным. Он стоял в раздумье, удивляясь странному выбору текста, которым надпись заканчивалась, когда малиновка, с испуганным криком, вдруг вспорхнула и улетела, и перед ним появилась, точно выходя прямо из-под земли, красивая, седая голова человека, который с любопытством смотрел на него. Лионель вздрогнул, попятился назад, но не испугался.
- "Не бойтесь, маленький барин," сказала голова, "я только рою могилку для бабушки Твили."
Голос, произнесший эти слова, был чрезвычайно мягкий, даже музыкальный - так что минутное смущение Лионеля мгновенно исчезло. Он с любопытством подошел ближе и увидел высокого, широкоплечего, необыкновенно красивого мужчину, который стоял в глубокой яме - инстинкт подсказал ему, что это и была могила.
- "Вы меня совсем не испугали", сказал Лионель, учтиво приподнимая свою шапочку. "Я вздрогнул только потому, что ваша голова появилась так неожиданно-я думал, что кроме малиновки и меня, никого здесь не было. Какую большую яму вы роете!"
- "Да," и человек ласково улыбнулся, ясною тихою улыбкой. - "Старая Твили всегда любила простор! Царство ей небесное! Теперь, что ушла она от нас, нет такого человека, кто бы мог сказать о ней не доброе слово… не всегда-то так бывает и с королями и с королевами!"
- "Она умерла?" тихо спросил Лионель.
- "Да, если разуметь жизнь земную, она умерла", был ответ. "Но Боже! что такое земная жизнь! Ничего! И дух пройди, и не будешь, и не познаешь места своего… Царство небесное, вот к чему мы все должны стремиться, маленький барин, должны работать днем и ночью, чтобы удостоиться войти в него."
Не прерывая работы своей, он тихо запел густым мелодичным баритоном любимый свой гимн, в котором воспевалась слава светлых ангелов небесных.
Лионель сел на соседнюю зеленую могилку и пристально, как бы испытующим взглядом, смотрел на него.
- "Как можете вы верить в подобные пустяки?" спросил он с важной укоризной - "а еще взрослый мужчина!"
Тут могильщик перервал свою работу… и, обернувшись, с неописанным изумлением стал рассматривать маленького мальчика…
- "Как могу я верить в подобные пустяки," повторил он медленно. " Пустяки! И это крошечное существо так называет нашу несокрушимую веру, нашу незыблемую надежду на жизнь вечную! Помилуй, Господи, бедного малютку! Кто же мог так воспитать тебя?"
Лионель страшно покраснел - покраснел до слез: таким одиноким он себя чувствовал, и так ему приятно было говорить с этим жизнерадостным человеком, у которого был такой нежный, музыкальный голос, а вот теперь - он оскорбил его…