Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.
Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.
- Становись!
Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле "Уралов" переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.
- Кругом! - прозвучала команда.
Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.
- Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.
Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.
- Чего встали? - раздалось за спиной, - Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!
С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.
- Откуда, мужики? - спросил кто-то из лежащих.
- Из Ашхабада, - ответили ему.
- Эй, - кто-то потянул меня за галифе, - чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?
- Из Мордовии, - ответил я, укладываясь "валетом".
- Жаль, - протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, - не земляк.
"Ну и хрен с тобой", - подумал я и моментально уснул.
В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.
- Значит так, бойцы! - начал он, - Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса - на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час - построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?
- Никак нет!
- Разойдись.
Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, "напра-во, левое плечо вперед, шагом - марш!", привели на этот плац.
2. Как пересекают границу
Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: "Вольно" и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота - две деревянные рамы с натянутой "колючкой", - еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и… всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!
Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6–00 - подъем. 6–15 - построение на зарядку. 6–20 - 7–05 - зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7–05 - 7–25 - умывание, оправка, заправка коек (одеяло - "кирпичиком", подушка - "треугольником", полосы на одеялах - в сплошную линию). 7–30 - утренний осмотр. 8–00 - завтрак. 8–30 - утренний развод. 9–00 - начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время - 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия - просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: "Солдат пять минут без работы - преступник!" - в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями - 4–5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения - либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое - обязательно в затылок друг другу. Идут трое - двое "в затылок", третий - ведет этих двоих. Все трое - в ногу. Иначе - два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму - моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.
И двадцать четыре часа в сутки - в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.
Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и "каши-параши", предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы - точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: "Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем" и на вопросы проверяющего "дяди с большими погонами", как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам "дядя", громко и четко выговариваешь: "Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!". А через полгода, напичканный "политикой", натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый "вирус", блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом "отмазаться" от любой работы.
Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек "стройно", то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном "колючкой", охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. "Строй - святое место!" - вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут - неслыханное дело! - стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две - беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии - один шаг: Кто-то вышел из строя: "А чего это мы здесь стоим как дураки?" и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац - нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки - у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи - лучшую в ТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом - тринадцать - уселись на вещмешки в круг.
- Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы "каша гречневая со свининой".
- А есть у кого-нибудь нож?
Ножа не было.
- Может об асфальт потереть?
- Зачем? - Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, - Пацаны, нож есть?
- Сами ищем, - буркнули соседи.
Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за "колючку", Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
- Пацаны, знаете три степени чистоты?
Танкисты не знали.
- Грязный, очень грязный и танкист, - пояснил он им, - Эх, теперь бы поспать.