Я отчётливо представил, как умирал незнакомый мне Севка, и, понимая состояние Лазарева, поделился своим: рассказал о ребятах с нашего курса, погибших осенью сорок первого под Москвой. Был там и Ленька. Наши койки стояли рядом в общежитии, его зимнее пальто мы носили по очереди, мой выходной костюм тоже был на двоих. Я переживал за него на соревнованиях в гимнастическом зале, был Ленька чемпионом института, а он "болел" за меня на лыжне. Когда я выбивался из сил, доходил, что называется, "до точки", обычно такое случалось на двадцатикилометровой дистанции, вдруг из-за кустов появлялся Ленька, совал мне в руки бутылку с горячим кофе, это называлось "подкормка на дистанции". Я обретал новые силы, догонял соперников и вырывался на последних километрах в число победителей.
Вместе с Ленькой мы мечтали попасть в один танковый экипаж, насмотревшись фильма о "Трёх танкистах", но когда пошли в военкомат, в строй встали, на беду, рядом. Нам приказали рассчитаться на "первый-второй" и построили в две шеренги. Кто знал, что из-за этого построения мы расстанемся навсегда? Первая шеренга - в ней оказался Ленька - стала командой "01", вторая, где был я, командой "02". А дальше как в песне: "На Запад поехал один из друзей, на Дальний Восток - другой". Я оказался в сорок первом среди пустынных забайкальских сопок на пограничной заставе, Ленька со своим стрелковым полком - сразу же в тяжёлых боях. Он отступал, выходил из окружений, попал в Москву на переформировку. Написал мне оттуда, что получил Красную Звезду и младшим лейтенантом снова поехал на фронт, под Ленинград…
Я показал Лазареву фотографию Леньки. Снят он был в нашем "общем" пальто с мохнатым бараньим воротником, смотрел перед собой прямо, чуть нахмурившись, и только губы готовы были расползтись в улыбку - чувствовалось, он сдерживает смех. Военных фотографий Ленька прислать не успел.
- Да, настоящий, - оценил Лазарев, - Даже по снимку видно: с характером был, как Севка.
Я почувствовал, что с этого момента нас объединило что-то большее, чем взаимный интерес друг к другу, и симпатия, которую мы испытывали с первой встречи.
- Да… Их уже нет, - тихо сказал Лазарев. - И многих других тоже нет… А войне конца не видно.
- Ты думаешь? Ведь сказано - ещё полгода, ну, максимум годик, и Германия лопнет под тяжестью своих преступлений…
Лазарев отвернулся к окну, за которым, уже в темноте, лежала наша неведомая миру падь Урулюнтуй, обозначенная лишь на топографических засекреченных картах, почти шёпотом произнёс:
- Сказано, чтобы ободрить народ и армию. Это необходимо, так говорить. - Он помолчал и добавил: - Вот ты говорил - в академию. Если уцелею, может, когда-нибудь и поступлю. А сейчас другим заниматься надо. Если бы меня спросил командующий: "Что хочешь делать для победы? Выбирай, хоть род войск, хоть фронт, хоть часть". Знаешь, что бы я ответил?
- Ну?
- Пошлите меня в разведку!
- Полковым разведчиком? Как Севка?
- Да нет же! Есть работа ещё трудней. В разведке за линией фронта. Вот куда бы я попросился!..
- Да брось ты! Начитался ещё в школе, наверно, про шпионов. Со мной тоже в пятнадцать лет было…
- Нет, Витя. Это серьёзно. Ещё до армии мечтал, когда в индустриальном техникуме учился. И сейчас всё время думаю, только не говорю никому. Тебе - первому.
- Ты же классный артиллерист! Твой путь мне ясен: батарею не сегодня-завтра получишь. Потом - дивизион, полк, и - в генералы.
Лазарев усмехнулся:
- А война? Севка, Ленька… Сколько их под Харьковом, в Крыму, под Москвой, у Ленинграда осталось? Сколько убито вот сейчас, сегодня вечером, пока мы с тобой разговорами занимаемся…
- Такие, как ты, выходят целыми. Смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Забыл?
- Это в песне. Для укрепления морального духа. А а жизни я не заколдованный. Но у меня будет своя война. Должна быть, я знаю. И только в разведке.
- Ну, так просись в свою разведку!..
- Трудно туда пробиться. Да и опоздал: мне уже двадцать четыре. Иностранный надо в совершенстве знать. И спецподготовка у них - не наши миномётные курсы. Это тебе не "Слева вверх прикладом бей!", - удачно скопировал он нашего преподавателя: оказалось, Лазарев окончил те же самые курсы годом раньше меня, перед войной.
- Выходит, дело безнадёжное?
- Да как сказать… Сам стараюсь кое-чему научиться. Радиодело, автомашины, самозащиту без оружие освоил. Теперь ещё подрывником, минёром могу.
"Вот это военный, - подумал я. - Настоящий офицер. А что я? Что знаю, что могу? Доведись, убьют рядом со мной шофёра, как поведу машину? В рациях - ни бум-бум. В рукопашной схватке надеюсь лишь на свой студенческий разряд по боксу. Конечно, моя работа - вести миномётный огонь, командовать взводом- или батареей. Но мало ли что? Кто знает, в какие положения может поставить меня война? И к этому надо себя готовить…"
Лазарев сосредоточенно смотрел на свои раскрытые тетради, лежавшие на столе, потом собрал их, пометил что-то на листке и сказал:
- На завтра глазная задача - прицелы. Кронштейны к прицелам…
Что за кронштейны и при чём тут прицелы, я расспрашивать не стал, решив, что успеется. Тем более Лазарёв зевнул, прикрыл глаза:
- Давай-ка спать будем. Устал я что-то сегодня…
3
Утром я привёл свой взвод в парк на занятия огневой службой, а Лазарев пошёл в артиллерийскую мастерскую выяснить, что там с кронштейнами для прицелов.
Парк - это совсем не то, что я привык представлять до службы в армии. В нашем городе был парк - тенистый сад с аллеями, посыпанными жёлтым песком, скамейками, там обычно сидели девушки из медицинского института с учебниками в руках, - готовились к экзаменам. Тот, городской парк был над обрывистым спуском к быстрой, прохладной Ангаре, по которой скользили лодки. А над всем этим довоенным раем плыли мелодии вальса или танго, доносившиеся с танцплощадки, и воздух пронзал запах цветущей черёмухи…
Теперешний наш парк - это глухой угол пади, обнесённый колючей проволокой, и там в специальных ровиках спрятаны грузовые машины и миномёты, подальше от них - штабеля ящиков с минами под охраной часовых. И пахнет тут холодным тяжёлым металлом от стоящих в походном положении миномётов, пущечным салом - им смазывают изнутри миномётные стволы, бензином от поставленных на подпорки автомашин, загнанных в большие прямоугольные ямы - ровики.
- Миномёты к бою! - подал я первую команду.
Солдаты кинулись в ровики, выкатили миномёты и словно разломили их пополам - откинули тяжёлые опорные плиты. С глухим металлическим звоном плиты упали на землю. А миномётчики уже копнули лопатами раз и другой землю и намертво уложили туда эти круглые плиты, соединили их со стволами, стали вращать ручки подъёмного и поворотного механизмов, выравнивая миномёты. Наводчики достали из футляров, выстланных бархатом, прицелы, закрепили их в специальных гнёздах.
- Второй готов! - доложил командир расчёта.
И эхом, через секунду-другую:
- Первый готов!
Я подошёл проверить - действительно ли первый готов? Осмотрел прицеп и наводку, взглянул, не бегает ли "глазок" в уровнях - вертикальном и горизонтальном, пошатал двуногу-лафет и, убедившись, что команда выполнена хорошо, тут же разломал всю работу расчёта, приказав:
- Отбой!
И правильно сделал: в бою, в настоящем бою, а не в учебном, придётся, как нам не раз говорили на курсах, мгновенно менять позицию, если нас засекут вражеские артиллеристы, или уходить от прорвавшихся танков, прятаться в траншеи от бомбардировщиков. И солдаты должны управляться с миномётом за одну минуту.
Исполняя мой приказ, они вновь привели миномёты в походное положение, а я опять скомандовал:
- К бою!
Солдаты молча принялись за дело, лишь командиры расчётов подавали короткие возгласы: "Стяжку, стяжку давай!", "Топи двуногу!", "Уровни выгоняй, уровни!", "Наводки!"…
Когда доложили о готовности, я указал на голую сопку с темневшей на склоне грудой камней и объявил:
- Цель: вражеский пулемёт на высоте с отметкой шестьсот пять. Подавить!
Сержанты прикинули расстояние до цели, посмотрели на таблицы для установки прицела, и началась, всегда вызывавшая у меня досаду, условная стрельба.
- По пулемёту! Осколочно-фугасной миной! Взрыватель осколочный… Угломер… Заряд… Прицел…
После команды "Первому, одна мина, огонь!" заряжающие поднесли к дульным срезам мины. Не те страшные мины, окрашенные в зловеще зелёный цвет, что лежат до времени в ящиках в углу парка. А мины условные, вытесанные из берёзовых чурок топором. Третьи номера расчётов сделали фальшивое движение руками - будто устанавливали взрыватели, а наводчики, после команды сержантов, дёрнули за спусковые шнуры. Нет, оглушительного выстрела, сопровождаемого грохотом и пламенем, не раздалось. Мы услышали всего лишь металлический щелчок: металл звякнул о металл в стреляющем механизме, но считалось, что выстрел произведён и вражеские пулемётчики если и не лежат ещё замертво, то вот-вот будут уложены.
С какой яростью стрелял бы я по настоящим врагам, которые заняли Украину, стоят под Ленинградом, неподалёку от Москвы, отогнанные от самых её пригородов прошлой зимой. Туда бы сейчас меня с моим взводом, на любой фронт, на любое направление, и настоящими бы полупудовыми минами стрелял бы я по траншеям, в которых засели фашисты, по дорогам, где идёт их пехота.
Но дать команду на поражение цели взводом я так и не смог: командир второго миномёта "засел" с установкой прицела - прицел - хоть разбей его! - упирался в ствол миномёта.