* * *
Быстро бежит время!.. Уже месяц прошел с того дня как "граф Монтекрист" пришел в партизанский отряд. Он успел за эти тридцать дней познакомиться с партизанскими буднями, а партизаны полюбили его за веселый нрав, за удивительную смелость и находчивость.
Нигде не узнаются люди так скоро и так верно, как в боевой обстановке, где человек проходит самое трудное и надежное испытание - испытание кровью, где он должен доказать готовность отдать жизнь за родину без колебаний, придти на выручку другу, чего бы это ни стоило.
"Граф" не терялся в самых острых и рискованных операциях, которые проводил отряд, и удивительно легко находил выход из самых затруднительных положений. При всем том он никогда не был безрассуден и не признавал риска ради риска, без пользы для дела.
- Молодец Петя, - говорил о нем командир отряда. - Быть просто храбрецом - это еще недостаточно. Надо быть умным храбрецом. Легче всего - просто положить голову. Это небольшой подвиг. А вот голову сохранить и задание выполнить - это умения требует.
И, подумав, неизменно добавлял:
- Положить голову без крайней необходимости - это, значит, идти по линии наименьшего сопротивления. Это, в сущности говоря, оппортунизм…
В этом смысле назвать "графа" оппортунистом было нельзя, так как из всех операций он возвращался, сохранив голову в целости и с выполненным заданием.
С Галей за это время он встречался по нескольку раз в день: на стрельбищах, в "столовой", как громко именовалась одна из землянок, в штабе отряда, где она постоянно работала, и "порою на отдыхе. Во всех этих случаях они были суховаты друг с другом, и оба делали вид, что и прошлом не может быть и речи. Девушке это удавалось лучше: она вела себя очень ровно, корректно, но безразлично. "Граф" же иногда срывался: язвил принимал чересчур холодный вид или вдруг замолкал и начинал дуться.
Товарищ Быстрых по-прежнему косился на "графа", явно сторонился его и вместе с тем старался наблюдать за его поведением. "Граф" отвечал ему подчеркнуто холодным безразличием.
Командир отряда замечал, что Быстрых продолжает неприязненно относиться к "графу", и даже несколько раз имел с ним разговор по этому поводу.
- Я ему ничего плохого не делаю, - отвечал Быстрых, - а что я о нем думаю - это уж, извините, мое частное дело.
И вот однажды в отряд поступили сведения, что на соседнем большаке движется немецкий обоз с боеприпасами. Узнав об этом, командир отряда задумался, а затем почему-то улыбнулся и вызвал к себе "графа" и Быстрых. Когда они оба явились, командир рассказал им о полученных сведениях и приказал им вдвоем направиться на большак и ликвидировать обоз.
Молча выслушав приказание, "граф" и Быстрых вышли из командирской землянки и стали готовиться к операции. Через час, когда начало темнеть, они уже направлялись к большаку. Всю дорогу оба шли молча. Придя "к большаку, они замаскировались и притаились в придорожной канаве.
Через некоторое время послышался скрип приближающегося обоза. Ветром доносило обрывки немецкой речи.
- Едут, - шепнул "графу" Быстрых. - Главное, не спеши. Подпустим поближе, а тогда начнем - ты гранатами, а я из пулемета.
Быстрых был абсолютно спокоен и выглядел так, как всегда. "Граф" мысленно поставил это в плюс начальнику гормилиции.
Наконец, немцы приблизились на такое расстояние, что уже ясно различались контуры повозок и солдатских фигур. Быстрых чуть толкнул "графа" в бок, давая этим знать, что пора начинать. Мишкин перевел предохранитель на гранате и метнул ее в первую повозку. Раздался грохот, лошадь взвилась на дыбы и свалилась на бок. В ту же секунду застрочил пулемет Быстрых. Немцы стали разбегаться в разные стороны, крича и беспорядочно стреляя из автоматов. Лошади испуганно заржали и начали метаться, ломая оглобли. "Граф" методично бросал гранату за гранатой, с неизменной точностью попадая в цель. Один, другой, третий обоз с боеприпасами взлетел на воздух. Многие из немцев уже валялись под ногами обезумевших лошадей, и всю эту картину озаряли багровым светом вспышки разрывов. - Работа спорилась.
Но вот один из немцев бросился на Мишкина, который привстал из канавы, чтобы вернее метнуть гранату. За ним бросилось еще несколько. Быстрых снял двух очередью из автомата, в остальных "граф" успел бросить гранату. Совсем рядам раздался оглушительный взрыв, и Мишкин едва успел спрятаться в канаве от осколков. Через мгновение он поднял голову и увидел, что Быстрых окружен немцами. Мишкин бросился к нему. Схватив выпавший из рук Быстрых ручной пулемет и действуя им, как дубиной, "граф" свалил двух немцев. Третьего он сшиб с ног ударом головы под ложечку (когда-то это был его любимый прием в уличных драках), но в это время еще один немец, внезапно выросший перед ним, как из-под земли, в упор выстрелил в него.
- Врешь, немецкая морда! - закричал "граф" и, почувствовав, что его словно чем-то обожгло, с удесятеренной яростью бросился на немца, схватил его за горло и начал душить. Немец захрипел и упал, потеряв сознание. Схватив выпавший из его рук "маузер", Мишкин плашмя бросился наземь и стал снизу стрелять по немцам.
В этот момент Быстрых вырвался из схватки и, обливаясь кровью, закричал во все горло:
- Бей их, лупи, "граф", слева, смотри, слева!
"Граф" обернулся и увидел двух немцев, которые подбегали к нему с другой стороны. Двумя выстрелами он уложил их. Остальные разбежались.
Когда все утихло, "граф" окликнул своего товарища. Но Быстрых только тихо стонал. По видимому, он уже был без сознания. "Граф" разорвал на себе рубаху и перевязал раны Быстрых, которых оказалось две: в боку и не шее. Потом он перевязал свою рану: у него была прострелена верхняя часть груди. Превозмогая сильную боль, Мишкин с трудом взвалил себе на плечи грузного Быстрых и медленно поплелся обратно, в отряд.
Он шел очень долго и часто уставал настолько, что боялся потерять сознание. Тогда он ложился навзничь, отдыхал, жадно глотая морозный воздух, и вновь пускался в путь.
Когда он пришел в отряд, было уже светло. Огромное, багровое, только что вставшее солнце освещало стволы сосен, среди которых темнела знакомая фигура. Это была Галя, которая целую ночь в тревоге ждала их возвращения.
- Петя! - крикнула она в испуге, увидев, как он, шатаясь, бредет из последних сил.
Но Мишкин уже ничего не мог ответить девушке: он медленно повалился на землю, уронив с плеч тяжелое тело Быстрых.
* * *
Быстрых и "граф Монтекрист" очнулись одновременно и вместе, как по команде, открыли глаза. Оба лежали в партизанском госпитале, оборудованном в самой просторной и сухой из землянок. Неяркое пламя приспущенной керосиновой лампы мягко освещало неровные, крытые свежим тесом стены землянки, некрашеный, но чистенький сосновый столик с лекарствами и две низкие, сколоченные из досок койки.
На табуретке, стоявшей между двумя койками перед столиком, дремал, посапывая, партизанский доктор Эпштейн - тот самый врач, который еще в мирное время простодушно восхищался "графской работой". Когда немцы подходили к Энску, Эпштейну было предложено эвакуироваться. Но он наотрез отказался уехать из города, в котором врачевал почти сорок лет, знал наперечет все семьи и был "на ты" с половиною жителей.
- Не поеду, - решительно заявил он в горкоме. куда его вызвали для переговоров - Я кум в каждом втором доме. На моих руках сотня больных, которых я не могу покинуть.
- А если город придется оставить? - спросил секретарь горкома, отводя глаза в сторону.
- Я думаю, что и тогда мне найдется работа. Но, разумеется, уже не в самом городе…
- Не понимаю, - попытался схитрить секретарь горкома. - Что, собственно, доктор, вы имеете в виду?
- Я имею в виду доклад товарища Сталина, - ответил Эпштейн. - Там весьма определенно сказано, чем должны заниматься советские люди в оккупированных районах. И секретарь горкома, конечно, хорошо помнит, что в этом докладе не сделано исключения для врачей. Короче говоря, мои шестьдесят с хвостиком лег - отнюдь не повод для того, чтобы не зачислить меня в партизанский отряд.
- Все ясно, - улыбнулся секретарь горкома. - Оставайтесь пока здесь.
И доктор Эпштейн остался, а затем вместе с партийным активом ушел в отряд. Здесь он прежде всего наладил медицинскую часть: выбрал и оборудовал землянку, получившую громкое наименование "стационара!", и стал тщательно оберегать здоровье бойцов отряда. Стоило кому-нибудь из партизан схватить насморк, как доктор немедля заводил на него подробную "историю болезни и начинал мучить несчастного термометром, ядовитыми горчичниками и банками.
- Заразы не потерплю! - грохотал Эпштейн в ответ на их мольбы и стенания. - Грипп в этих условиях все равно, что чума. Как лицо, ответственное за медико-санитарное состоящие отряда, не желаю входить в обсуждение и открывать дискуссии с бациллоносителями. Изолировать в стационаре, а там видно будет.
Месяца через два старик с корнем ликвидировал всяческие следы гриппа и терроризировал партизанскую кухню требованиями строжайшей санитарии. Партизаны отменно поздоровели на свежем воздухе, отлично выглядели, не жаловались на печень и совершенно перестали чихать. Поле деятельности доктора Эпштейна катастрофически сокращалось. Он заскучал, осунулся, ходил с мрачным видом и наконец явился к командиру отряда.