- Похоже, вас подобная перспектива радует, - заметила я. Он пожал плечами.
- Ничего не скажешь, замечание, достойное женщины; вы не способны сохранять объективность.
- Попробуем сохранить ее, - ответила я. - Объективно вовсе не доказано, что мир должен стать американским или русским.
- Однако это неизбежно произойдет по истечении более или менее длительного времени. - Он остановил меня жестом и наградил чарующей славянской улыбкой: - Я вас понимаю. Освобождение только что наступило; вас захлестнула эйфория; за четыре года вы достаточно настрадались и думаете, что расплатились сполна, а расплачиваться каждый раз приходится заново, - сказал он с внезапным ожесточением и посмотрел мне прямо в глаза. - Известно ли вам, что в Вашингтоне существует весьма могущественная группировка, которая хотела бы продолжить немецкую кампанию вплоть до Москвы? С их точки зрения, они правы. Американскому империализму точно так же, как русскому тоталитаризму, требуется безграничная экспансия: кто-то из них двоих должен взять верх. - Голос его стал печальным: - Вы думаете, что празднуете сейчас немецкое поражение, на деле же это начало Третьей мировой войны.
- Это ваш личный прогноз, - возразила я.
- Я знаю, что Дюбрей верит в мир и в возможности Европы, - сказал Скрясин и снисходительно улыбнулся: - Даже великим умам случается ошибаться. Нас аннексирует Сталин или превратит в колонию Америка.
- Стало быть, нет никакого тупика, - весело ответила я. - И нечего беспокоиться: тем, кому нравится писать, остается лишь продолжать свое дело.
- Писать, когда некому вас читать, что за идиотская игра!
- Когда все летит в тартарары, не остается ничего другого, как играть в идиотские игры.
Скрясин умолк, однако на лице его тут же появилась лукавая улыбка.
- И все-таки некоторые ситуации окажутся менее неблагоприятными, чем другие. В случае, если выиграет СССР, никаких проблем: это конец цивилизации и наш общий конец. В случае победы Америки бедствие будет не столь радикальным. Если мы сумеем заставить ее принять определенные ценности, поддержать некоторые из наших идей, можно надеяться, что грядущие поколения восстановят когда-нибудь связь с нашей культурой и нашими традициями, но для этого следует предусмотреть полную мобилизацию всех наших возможностей.
- Только не говорите мне, что в случае конфликта вы станете желать победы Америки! - сказала я.
- В любом случае история неизбежно приведет к созданию бесклассового общества, - продолжил Скрясин, - это дело двух или трех веков. Во имя счастья человечества, которое будет жить в этом промежутке, я горячо желаю, чтобы революция произошла в мире под властью Америки, а не СССР.
- Мне почему-то представляется, что в мире под властью Америки революция довольно долго заставит себя ждать, - возразила я.
- А вы представляете себе, какой будет революция, совершенная сталинистами? Где-то около тысяча девятьсот тридцатого года революция была необычайно прекрасной во Франции. Ручаюсь вам, что в СССР она была менее прекрасной. - Он пожал плечами. - Вы готовите себе странные сюрпризы! В тот день, когда русские оккупируют Францию, для вас многое прояснится. К несчастью, будет уже поздно!
- Русская оккупация... Да вы сами в это не верите, - сказала я.
- Увы! - молвил Скрясин. И вздохнул: - Ну хорошо, будем оптимистами. Согласимся, что у Европы есть шансы. Однако спасти ее можно лишь неустанной, каждодневной борьбой. Какая уж тут работа для себя.
Теперь я в свою очередь умолкла; все, чего хотел Скрясин, - это заставить замолчать французских писателей, я прекрасно понимала почему; и его пророчества были неубедительны; тем не менее его трагический голос находил во мне отклик: "Как мы будем жить?" Вопрос мучил меня с начала вечера, а до этого сколько уже дней и недель?
Скрясин угрожающе смотрел на меня.
- Одно из двух: либо такие люди, как Дюбрей и Перрон, трезво оценив ситуацию, приступят к действию, которому придется отдаться целиком, либо станут плутовать, упорствуя в своем желании писать: их произведения будут оторваны от действительности и начисто лишены перспективы; это будут труды слепых, столь же удручающие, как александрийская поэзия.
Трудно спорить с собеседником, который, ведя разговор о мире и других людях, непрестанно говорит о самом себе. Я не могла успокоить себя, не обидев его. И все-таки сказала:
- Пустое дело ставить людей в безвыходное положение, жизнь всегда заставит найти выход.
- Только не в этом случае. Александрия или Спарта - другого выхода нет. Лучше сказать себе об этом сейчас, - добавил он, несколько смягчившись, - жертвы становятся менее мучительными, когда оказываются позади.
- Я уверена, что Робер ничем не пожертвует.
- Вернемся к этому разговору через год, - сказал Скрясин. - Через год он либо дезертирует, либо перестанет писать; я не думаю, что он дезертирует.
- Он не перестанет писать. Лицо Скрясина оживилось.
- На что спорим? На бутылку шампанского?
- Никаких споров.
- Вы похожи на всех женщин, - улыбнулся он, - вам нужны неподвижные звезды в небе и километровые столбы на дорогах.
- Знаете, - возразила я, пожав плечами, - за минувшие четыре года они немало поплясали, эти неподвижные звезды.
- Да, но вы, однако, не теряете уверенности, что Франция останется Францией, а Робер Дюбрей - Робером Дюбреем, иначе вы сочтете себя погибшей.
- Послушайте, - весело отвечала я, - ваша объективность кажется мне сомнительной.
- Я вынужден следовать вашему примеру: вы противопоставляете мне лишь субъективные убеждения, - сказал Скрясин. Улыбка согрела его испытующий взгляд. - Вы смотрите на вещи слишком серьезно, не так ли?
- Когда как.
- Меня предупреждали, - признался он, - но мне нравятся серьезные женщины.
- Кто вас предупреждал?
Неопределенным жестом он указал на всех и ни на кого в частности:
- Люди.
- И что же они вам сказали?
- Что вы сдержанны и суровы, но я этого не нахожу.
Я сжала губы, чтобы не задавать других вопросов; ловушки зеркал я сумела избежать, но взгляды - кто может устоять перед этой головокружительной бездной? Я одеваюсь в черное, говорю мало, не пишу, все это создает мой облик, который видят другие. Легко сказать: я - никто, я - это я. И все-таки кто я? Где меня встретить? Следовало бы очутиться по другую сторону всех дверей, но, если постучу именно я, мне не ответят. Внезапно я почувствовала, что лицо мое горит, мне хотелось содрать его, словно маску.
- Отчего вы не пишете? - спросил Скрясин.
- Книг и без того много.
- Это не единственная причина. - Он уставился на меня своими маленькими пронизывающими глазами. - Истина заключается в том, что вы не желаете подвергать себя опасности.
- Какой опасности?
- Вы кажетесь весьма уверенной в себе, но в глубине души вы крайне застенчивы. Вы из тех людей, кто вкладывает свою гордость в то, чего не делает.
- Не пытайтесь проникнуть в мою психологию, - прервала я его, - я знаю ее досконально, ведь я психолог.
- Слышал. - Он улыбнулся. - Не могли бы мы как-нибудь поужинать вместе в ближайшее время? Чувствуешь себя таким потерянным в этом темном Париже, где никого уже не знаешь.
"Так, так, - подумала я вдруг, - похоже, в его глазах у меня имеются ноги". Я достала свою записную книжку. У меня не было никаких причин отказываться.
- Давайте поужинаем вместе, - согласилась я. - Хотите третьего января?
- Прекрасно. В восемь часов в баре "Рица", идет?
- Идет.