И рассказал, что года два назад, когда наши отступали, появился у них в деревне мужик. Обосновался у бабы, которая мужа перед войной схоронила. Известно ведь, что бабий ум что коромысло: и выпукло, и вогнуто, и на два конца. Видно, раскинула она этим "коромыслом", и вышло, что со всех концов ей выгодно в доме хозяина иметь. Деревенские партизанский отряд сколотили, к ним отставшие от частей красноармейцы примкнули и начали немца тревожить. В деревне думали, что мужик этот здоровый тоже к партизанам подастся, так как по всем признакам в прошлом он военным человеком был. Ан, нет. Проходит месяц, другой, потом и дальше время потянулось, а он живет себе и ни о каких боевых действиях не помышляет. Прислали партизаны к нему гонца. "Так и так, мол, нехорошо получается. Люди воюют, а ты от немцев под бабьей юбкой хоронишься". Выслушал мужик упреки и отвечает: "Вы меня не троньте, я особое задание имею и выполняю его". Подивился народ: "Что за задание такое странное на его долю выпало? Однако у военных всякое бывает", - подумали и оставили в покое, тем более что с немцами он не якшался, стоило только им в деревне появиться, он как сквозь землю проваливался.
- Может, у него в самом деле какое особо секретное задание? - сказал я мальцу.
- И мы так думали, - ответил тот, - но вот в чем закорючка. Когда наши солдаты в деревне появились, у него по всем статьям это задание закончиться должно. Ведь так?
- Ну, так.
- А он, как и при немцах, куда-то нырнул и ни вашим солдатам, ни нашим мужикам не показывается. Тут мы и решили вам рассказать. Вот за этим я и пришел, а вовсе не за хлебом.
Такое вот дело возникло передо мной. Что ж, взял с собой двух солдат, сказал мальцу, чтобы он нам тот дом показал. Подходим. Дом, скажу вам, неплохой - пятистенник. Во дворе - порядок. Скотины, правда, не видно, но на плетне крынки вверх дном торчат. В сенцах - подойник.
В кухне у печки хозяйка ухватом шурует.
- У вас, - говорю, - всю войну человек скрывался. Так?
Зыркнула хозяйка на меня глазами, поставила ухват в угол, руки о передник вытерла.
- Так, - отвечает. - Было такое.
- А что это за человек и куда он подевался? - Спокойно так и культурно разговор веду.
- Что это за человек - не знаю, а ушел он вместе с вашими, - не моргнув глазом, отвечает хозяйка.
- Что же он эти два года у вас делал? - спрашиваю. - И почему к своим не пробирался, и в партизаны не шел?
- А вот это вы у него спросите, - говорит. - Мне он не докладывал.
- Как же так? Два года вместе прожили, ночные разговоры вели, и ничего, выходит, тебе о нем не известно?
- Насчет ночных разговоров - так это вас не касается, - поет она свою песенку. - Что было промеж нас, у нас и останется, а что касается того, зачем он здесь, говорил: особое задание выполняет.
Тут повел я глазами к столу и вижу: на блюдце окурок лежит и дымок от него вверх вьется. Ну, думаю, поймал я тебя, чертова баба.
- Кто курил?
- А малец, - спокойно отвечает.
- Где же он, твой малец? И что же у вас ребятишки с пеленок табаком балуются?
- А у нас парней до самой свадьбы мальцами кличут. Огород копает он.
Приказываю я одному из солдат доставить этого мальца. И вот минут через пять вваливается он в дверь. Ничего себе малец, головой потолок подпирает.
- А ну, - приказываю, - выверни карманы.
Тот вывернул - ни крошки табачной не вывалилось.
- Кисет есть? - спрашиваю.
- Некурящий я, - басит детина.
- С тобой ясно, - говорю. - Иди копай свой огород, хотя тебе в самый раз винтовку в руки брать. - Поворачиваюсь к женщине: - Где постоялец?
- Ищите. Найдете - весь ваш будет, - отвечает хитрющая баба.
Весь дом мы обшарили, одежонку мужскую нашли - и все. Вышли во двор - тоже ничего подозрительного. Что за черт, думаю, не под землю же он, в самом деле, проваливается. Вижу: в углу двора собачья будка. Пес в ней злющий, как волк, ни минуты не молчит, так с цепи и рвется. И что бросилось мне в глаза: пес не велик, а будка большая. Кликнул я хозяйку:
- Уведи своего барбоса от греха подальше.
- А я, - говорит, - сама его боюсь. Он и меня покусать может.
- Застрелю, - предупреждаю.
- Стреляй. Мне что, жалко его, что ли?
Я, конечно, стрелять в собаку не стал. Она свою службу несет, а об остальном не думает. Позвал мальца, он и отвел собаку в сторону. Свернули мы будку, глянули - лаз под ней.
- Что там? - спрашиваю хозяйку.
- Схрон, - отвечает. - При немцах жито ховали.
- Хорошо, - говорю. - А ну, отойдите подальше.
Отошли. Смотрят на меня. Вынул я, не торопясь, гранату, стер с нее пыль, а сам на хозяйку поглядываю. Вижу, стала она белее полотна, но молчит. Откинул я крышку…
- Стойте! - завопила женщина. - Не кидайте свое смертоубийство!
Подбежала к схрону, упала на колени, голову туда сунула и, плача, кричит:
- Андрюшенька, миленький, вылезай, родной. Прикончат они тебя враз, гранату наладили.
Через несколько минут показался из лаза мужик, волосы, как у попа, борода лопатой, а кожей белый. Вылез и бух на колени! Мне аж противно стало.
- Не бейте меня, я тоже русский, - кричит и протягивает мне красноармейскую книжку и капсулу-жетон. Посмотрел я документы и глазам не поверил. Пригляделся к мужику - мать честная, а ведь верно - Андрей Первухин, из нашей деревни.
- Андрей, ты ли это? - спрашиваю.
Он поднял голову, видно, узнал меня, потому что бросился головой оземь, катается по траве, волком воет.
- Пропащая моя голова, Василий! - голосит. - Погиб я, сукин сын, в дезертиры подался!
Через некоторое время утих, всхлипывает только.
- Вставай, - говорю, - Андрей, чего уж тут. Слезами горю не поможешь.
Поднялся он, закурить попросил. Пока цигарку сворачивал, весь табак раструсил, пришлось еще дать. Присели мы.
- Как же ты? - спрашиваю. - Разве так можно? Чего теперь в деревне нашей скажут?
Молчит, голову опустил.
- Струсил я шибко. Одолел страх. А теперь, видно, ответ держать надо, - глухо так проговорил, наконец.
- Видно, так, - отвечаю.
- Испаскудил я свою душу. Как жена, мать переживут - не знаю. Ты уж, будь добр, не отписывай им про меня. Пусть думают: погиб в честном бою, либо без вести пропал.
Отправил я его, куда следует, но пообещал, что домой писать о нем не буду.
В этом году дали мне после ранения отпуск, заглянул к своим старикам и встретил на улице Груньку - жену Андрея.
- Что, Василий, - спрашивает, - не встречал ли ты там, на фронте, моего-то? Третий год ни похоронки, ни письмеца нет.
- Откуда? - отвечаю. - Разве на фронте возможно такое?
- Оно конечно, - вздохнула Груня. - В такой толпе человек - что иголка в стоге сена. Может, объявится еще со временем.
- Может. На войне всякое происходит.
…Старшина долго ковырял носком сапога землю.
- Самое страшное, ребята, в этой войне то, что она у слабого человека может испоганить душу. Вот этого бойтесь.
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
Чего греха таить, мы все были немножко влюблены в нее. Когда в минуты отдыха кто-то затягивал негромко:
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: "Живой", -
нам казалось, что это песня о ней, хотя звали ее совсем не Анюта и никогда она не была медсестрой.
Она была связисткой. Одевалась, как все, - шинель или телогрейка, на голове - ушанка. За спиной вечно болталась катушка с проводом. Ни для кого не было секретом наше отношение к связистке. Когда ее хотели найти, непременно звонили нам.
- Любушка у вас? - ревниво вопрошал голос из комбатского узла связи, вкладывая в эти слова двоякий смысл: и то, что нашу девушку звали Любой, и то, что она была нашей любимицей. Начальник связи был бесцеремонен. Он прямо приказывал:
- Шерше ля фам!
Услышав такое в первый раз, наш связист от неожиданности открыл рот, долго думал, потом, прикрыв ладонью трубку, просиял:
- Товарищи, фриц по ошибке в нашу связь врезался. Сейчас все его секреты выведаем.
Такое бывает не часто. Я вырвал трубку и стал слушать, хотя наперед знал, что ничего не пойму. Но трубка молчала, а мне говорить по-русски не хотелось, чтобы не демаскировать себя. Я только сопел от напряжения.
- Какого черта! Пулеметчики, пропали вы, что ли? - вдруг услышал я на чистейшем русском языке.
- Кого вам? - спросил я без всякого энтузиазма.
- Я вам по-русски говорю: шерше ля фам. - Это был голос начальника связи. Он совсем недавно пришел в наш батальон, и мы еще не знали всех его странностей. Одна из них состояла в том, что в целях маскировки всех своих связисток и связистов он звал на французский манер: ля фам. Где он вычитал это, бог знает, только когда ему кто-то из подчиненных был нужен, всегда говорил: шерше ля фам. Не взирая на то, была "ля фам" женщиной или мужиком. Постепенно к таким странностям старшего лейтенанта мы привыкли, тем более что после французской речи следовала отнюдь не изящная нижегородская брань.
Любушка, как всякая женщина, чувствовала наше отношение к себе, и это ей явно нравилось.
- Здравствуйте, мальчики! - кричала она, появляясь на пороге, и замирала на мгновение, давая себя разглядеть. - Ой, как у вас накурено! А разбросано-то, разбросано как! Безобразие! А ну всем наводить порядок!