Привычным движением откинув назад катушку, она первой хваталась за наши солдатские пожитки. Тут уж каждый спасал свое добро, как мог, потому что твердо знал: после такой уборки наверняка понадобится неделя для наведения настоящего, солдатского порядка. Хитрый Заря торопливо подходил в девушке и, по-отцовски обняв, говорил:
- Да успокойся ты, Любушка, посиди, отдохни. Мы на тебя полюбуемся, а порядок… через минуту будет.
Мы заталкивали под нары пожитки, и такая уборка всех устраивала. Посидев минут пятнадцать и выложив новости, она вскакивала и, отбросив катушку за спину, кричала из дверей:
- Я пошла, мальчики. Будьте живы!
И убегала так же внезапно, как и появлялась. Так было и на этот раз.
- Будьте живы! - И убежала в ночь.
Через сутки позвонил начальник связи. На этот раз разговор шел по-русски.
- Любушку не видели? - хмуро спросил он.
- Видели прошлой ночью, - почуяв что-то неладное, с тревогой ответил я.
- Прошлой ночью, - вздохнул связист. - Прошлой ночью я сам ее видел. Куда она пошла - не сказала?
- На правый фланг.
- До того, как это случилось, или после?
- Кажется, после.
- А вы сказали ей, что там произошло?
Мы не сказали по простой причине: сообщение о том, что немцы потеснили наш правый фланг, пришло уже после того, как она ушла.
- Худо, - выдохнул начальник связи, - совсем, братцы, плохо.
Мы молчали. Хуже быть не могло. Люба ушла на нейтралку.
- Шерше ля фам, - горько усмехнулся связист и впервые перевел эту фразу на русский язык: - ищите женщину, как говорят французы.
Трубка умолкла. В землянке повисла тяжелая тишина.
- Ну что же, шерше так шерше - делать нечего, - бодрым голосом прервал молчание рядовой Поделкин и, будто это дело решенное, начал торопливо собираться. Я добавил:
- Джанбеков! Тоже пойдешь.
Это была хорошая пара. Спокойный в любых обстоятельствах Джанбеков и горячий бесшабашный Поделкин. Дождавшись, когда станет смеркаться, они уползли. Мы стали ждать.
Под утро, когда все переволновались вконец, стоявший в наряде солдат услышал какие-то непонятные звуки и поднял тревогу. Мы были почти уверены, что возвращаются Поделкин с Джанбековым. Двое солдат мигом перелетели через бруствер и поползли навстречу этим звукам. Через полчаса мы уже принимали на руки незнакомого раненого солдата. Вслед за ним в окоп спрыгнула Люба, потом Поделкин и Джанбеков. Но, боже мой, это была совсем другая Люба! В землянке она пыталась улыбнуться, но улыбка оказалась какой-то жалкой, вымученной. Не крикнула она свое обычное "Здравствуйте, мальчики!", не охнула, увидев обычный беспорядок, не схватилась за первую попавшуюся вещь. Лицо ее почернело, глаза ввалились, волосы прядями спадали на лоб.
- Извините, ребята, - прошептала она потрескавшимися губами. - Я немного посплю.
И приткнулась на нарах. Мы скатали шинель, осторожно подложили ей под голову, другой шинелью накрыли, отставили в дальний угол коптилку и вышли на воздух. Раненого солдата уже увезли в медсанбат.
- Братцы, что я вам скажу, - услышал я голос Поделкина. - Ни за что не поверите. Любушка-то наша так ругаться умеет, как ни мне, никому из вас и во сне не приснится.
Джанбеков недовольно крякнул и проворчал:
- Болтает, болтает, а чего болтает, сам не знает. Не слушайте его, ребята.
Поделкин и ухом не повел.
- Ползали мы на нейтралке полночи - ничего примечательного не заметили. Джанбеков, правда, одного фашиста прихлопнул - зазевался тот и вылез из окопа.
Джанбеков заерзал, плюнул в сердцах и отвернулся.
- А дальше никаких приключений не было. Тоскливо нам стало. Погибла, думаем, наша Любушка. Хотели уж домой возвращаться, но тут где-то в стороне автомат заработал. Прислушались - вроде наш ППШ. Что, думаем, за оказия? Разведчики наши с задания возвращаются, что ли? Решили подсобить. Развернулись на сто восемьдесят градусов и продвигаемся на животах. Джанбеков, как кошка, в темноте словно днем видит. Пригляделся он и толкает меня в бок. "Видишь, - говорит, - из той воронки кто-то огонь ведет". Мать честная, уж не Любушка ли наша? А крикнуть нельзя: немцы вмиг обнаружат и тогда нам несдобровать. Совсем уж близко воронка, и тут вот, ребята, услышали мы, как Люба фашистов кроет. Будто из двух автоматов строчит - из одного пулями, из другого - словами. Нашенскими, солдатскими, ей-богу!
- Зачем врешь, зачем болтаешь? - вскипел Джанбеков. - Врет он, ребята. Кричать кричала, ругаться - нет.
- Так я же и говорю - кричала. Она не в себе была… Ввалились мы в воронку и видим: стоит наша Любаша, в одной руке автомат, в другой - граната, а к чеке ее Любушка зубами тянется. "Вы у меня попляшете, фашисты проклятые!" - кричит. Гляжу - дело серьезное. Поднимет на воздух и себя и нас - потом разбирайся, кто виноват. "Любаша, - кричу, - что ты! Это я, Поделкин, а это Джанбеков! Видишь, как всегда, воды в рот набрал". А Любаша в таком состоянии, что не понимает нас. Тут и Джанбеков в разговор вступил: "Успокойся, - говорит, - девка. Свои мы". Постепенно дошло до сознания Любаши, кто мы. Как она заплачет, как бросится к нам и ну целовать. Посидели мы, покурили в рукава. "Что же ты, Любаша, к своим не пробиралась?" - спрашиваю. Посмотрела она на меня так, что лучше бы я и не спрашивал. "А раненого тут оставить, так, что ли?" - отвечает. Вот какая наша "ля фам"! - с гордостью заключил Поделкин. - Пусть поспит, много ей пришлось пережить, бедняжке.
- Ну, а дальше? Как вам к своим удалось пробиться? - спросил Силкин.
А Поделкин уже входил в свою роль бесшабашного парня.
- Дальше легко пошло, паря, - он стукнул Силкина по плечу. - Джанбеков раненого на спину взвалил, и с криком "ура" и пением наших замечательных песен мы благополучно прибыли в расположение своей родной роты для прохождения дальнейшей службы. Вот так, Силкин!
Поделкин поднялся и зашагал к землянке, бросив на ходу:
- Не забудь к орденам представить, лейтенант. Кончится война, наши героические поступки по орденам считать будут.
Любушку в самом деле вскоре наградили медалью "За отвагу". А через двое суток после этого случая она опять появилась в дверях блиндажа и, как ни в чем не бывало, зазвенел ее веселый голосок:
- Здравствуйте, мальчики! Ой, как накурили, а беспорядок-то какой!..
И все так же звонил время от времени начальник связи и говорил:
- Шерше ля фам.
БРОНЕБОЙНЫЙ СНАРЯД
- И ничего-то вы о женщинах не знаете, - прервал болтовню молодых солдат старшина, опять заглянувший к нам. - Женское сердце что лес густой: заблудиться немудрено. Вот расскажу я вам об одном случае, а там сами судите, знаете вы девчат, или они для вас так и останутся загадкой.
Было это в госпитале. Ранило меня и пришлось от войны отпуск брать. Валяюсь на койке, дом вспоминаю, а то от нечего делать с ребятами в карты дуюсь. Нам, тяжелораненым, по пятьдесят граммов полагалось. Известно, народ квелый, выпьем этот наперсток - и хорошо! Веселенькие лежим, языки еще больше распускаем. А стали в силу входить - показалось нам этой нормы мало. Кто-то эфира раздобыл. Выйдем все в коридор, а один в палате останется. Нальет, высунет за дверь - тут уж не робей, хватай и, не дыша, ликвидируй немедленно. Иначе очень уж противно. Терпел-терпел я эту гадость, а когда очередь разливать до меня дошла, взял и вылил весь запас к чертовой бабушке, за окошко. Ребята в коридоре стоят, с ноги на ногу переступают, а я лег и почитываю. Однако не выдержали.
- Скоро? - спрашивают. Я их поманежил малость, а потом все как есть и выложил. Они не верят, думают, я один эту гадость выпил, приглядываться ко мне стали, на улицу сбегали, принюхались к земле, потом на меня набросились:
- Вредитель ты. Может, это ценное лекарство, и без него наши герои-бойцы помрут от ран.
Я на такую глупость и отвечать не стал. Вдруг слышим из угла палаты голос, тихий такой.
- Вы, ребята, вот что сделайте, - советует, - вы очередность установите. Вас четверо, вот и заправляйтесь через день. Так оно лучше. Я по госпиталям за свою короткую жизнь повалялся, все тонкости этого житья изучил.
Мы с удивлением посмотрели в угол: перед "эфирной процедурой", верно, к нам пятого положили. Но был он весь в бинтах, замотан, как мумия, и, когда его несли, слова не промолвил. Без сознания человек, решили мы. А вот гляди - совет подает. Подошли мы к нему.
- Кто ты? - спрашиваем.
- Солдат.
- Знаем, что солдат, только как же ты в таком виде оказался?
- А я, - говорит, - невезучий. Сколько раз ранения получал, сейчас и не припомню. То ногу заденет, то руку зацепит, а однажды в такое место попало, что пришлось вместо докторши мужика-врача вызывать. Был случай: уж и бой закончили, поднялись в рост, через развалины пошли - тут на меня кирпич свалился, ключицу поломал. В госпиталь идти стыдно было, а пришлось.
- Ну, на этот раз тебя, парень, кажись, чуть до смерти не убило.
- Поначалу и я так думал, а теперь надежда есть - кажись, вывернусь.
Прибежала медсестра, Танюшка, и разогнала нас по кроватям. Посидела для порядка и умчалась по своим делам.
- Как же это тебя угораздило? - спрашиваю новенького.
- Самоходчик я, ну вот и погорел немножко.
- Тебе же все время больно. Чего не стонешь? - удивился я.
- Надоело. При моей жизни сильно много стонать бы пришлось. При первом ранении - стонал, кричал даже. А потом решил не позориться.