Ну да ладно… Двенадцатого июля, в субботу, он снова двинул на Смоленск. На дороге эшелонов - полным-полно. А когда доехал все-таки - и там на городских окраинах немцы. Вокзал обстреливают. Диспетчер, понятно, распорядился оглобли поворачивать. Так что довелось под огнем прорываться назад, самим переводить стрелки.
Однако и в этот раз сначала повезло. Добрались до Колодни, взяли направление на Вязьму. Да перед мостом под Ярцевом опять пробка на несколько километров. Немцы, как выяснилось, высадили десант и тот мост под обстрелом держат.
Десять дней стоял Ваня. Ни назад, ни вперед. Не бросишь же состав без разрешения - народное добро! Да и надеялись - десант с часу на час добьют… Но вышло все наоборот. На одиннадцатые сутки мимо эшелонов пропылили немецкие танки. Повалила мотопехота. Поезда окружили, сняли с паровозов бригады…
В лагере под Духовщиной и увидел Ваня своими глазами, что такое фашизм.
После полудня двадцать шестого над лагерем разгорелся воздушный бой. День выдался мглистый, бой завязался под облаками, и трудно было различать, где чей самолет.
Нежданно-негаданно один из самолетов задымил. Вахманы заликовали: "Капут русиш, капут!" Знаете, как они… Ан нет. Когда, падая, самолет приблизился, стали видны кресты на борту. Потом и со вторым так. Охрана остервенела. Потрясают кулаками над головой: "Доннерветтер! Доннерветтер!" Один из наших улыбнулся было и, поверите, осел тут же на землю. Товарищ его склонился над ним и не то что с упреком, а с удивлением скорей спросил только: "За что это вы его? А?" И caм также осел…
Потом уцелевших построили в колонны. Под усиленной охраной погнали в Витебск. Но Ваня уже решил: надо убегать подобру-поздорову - иначе действительно капут.
А ему только сказать это себе…
Договорился с двумя тоже нашенскими и стал поджидать удобный момент. Подвернется же он, не может не подвернуться!
Под Витебском, когда колонна вошла в придорожное село, все кинулись к колодцам. Поднялась неразбериха, пальба.
Использовав случай, Ваня с товарищами шмыгнул в ближайшее подворье. А оттуда не мешкая в избу. Женщине, на которую наткнулись в сенях, приказали спрятать их. Когда же свалка на улице кончилась и все затихло, хозяйка, дородная, в подоткнутой юбке, вытащила из печи громадный чугун на добрую артель.
Да вот диво - глядят, а в печи второй стоит. Еще больше его размером. Зачем это? И выяснилось… ежедневно варит женщина свое варево такими порциями. Что поделаешь, идут люди и идут. Под вечер один чугун пустеет, а к утру второй. А она все старается и старается. У Вани каким-то образом ручные часы сохранились, так он их ей под скатерть сунул…
Только одиннадцатого августа добрались они до Минска.
Вот тогда-то впервые я и встретилась с Ваней. Вижу- шагает по улице Машинистов лобастый, худой парень. Я не из жалостливых, может быть, напротив даже, а тут жалко стало, перекинуться словом с ним захотелось. Да и каким-то простым, открытым, беззащитным показался он мне.
Огляделась я кругом - пусто… "Ай, была не была, - думаю. - Давай, Липа, блесни!" Играя бровями, поинтересовалась издали, откуда-де он и куда ковыляет. Предложила: если некуда идти, найду пристанище. А потом, видя, что он не отвечает, отвернулась и пошла себе - смотри тогда и завидуй! И только дома сообразила, почему помрачнел он и шаг ускорил, - появились ведь и такие, что первого встречного в примаки тянут… Однако так или иначе, а запомнил, стал потом искать…
Многое, как признавался после, удивило Ваню тогда. Железнодорожный узел работает. На некоторых паровозах наши бригады. И руководит ими наш бывший начальник депо. Успел уж! Плоховато, наверно, тому, кто подержал в руках вожжи, остаться без них. Подняло голову и отребье. Плюгавый Захаревский, который крутился всегда при поворотном круге, и тот воспрянул - отпустил баки и, чуть что, грозить пальцем начал. Цыгана-токаря выдал… Даже Балашов Афанасий, машинист, член партии, друживший некогда с Ваней - у них было все пополам! - работал уже.
- Мы, Иван Иванович, паровозники, - ударился при встрече в рассуждения. - И хотя паровозы по рельсам ходят, управлять ими нам… Поступай, не раздумывай. Все равно начинать с чего-то нужно… Сходи-ка вот и а товарную, посмотри…
Ваня направился туда и растерялся даже. Запасные, деповские пути забиты составами. Одних паровозов сотни три.
Однако работать - это не из плена бежать. Убегая, ты спасаешь себя и одновременно искупаешь прежний грех - не имел ты права сдаваться в плен. А тут наоборот получается: не имея права наниматься на службу к врагу, ты на свой страх и риск собираешься наняться служить ему. Да еще где!
Но вот чудо, снова все решило это "надо". Надо жить, а значит - что-то делать. Нельзя же иначе! Я даже возненавидела тогда это слово!.. Подпирало и сознание: видишь ли ты это или нет, а борьба идет. Она не может не идти. Вон сколько паровозов стоит! И не так уже важно, как ты примкнешь к ней. Важно примкнуть, чтоб ты вносил в нее свою лепту. Нечего тут думать о наказаниях или наградах каких-нибудь, ежели на земле твоей такое творится.
На работу его приняли безо всякого - помог бывший начальник. Старался, видно, обеспечить фашистский транспорт кадрами. Дали Ване паровоз, помощником назначили Осипа Корзюка - и пожалуйста, ишачьте.
В первую поездку, как потом я узнала, они "притирались". Знакомились с порядками, приглядывались к охраннику, который сидел рядом, держал их на мушке. Слышали - некоторые из таких понимают по-русски и малость кумекают в специальности машиниста, хотя и не показывают виду.
А вот во второй раз Ваня убедил себя… Почему убедил, говорю? Не так это все просто, по-моему, хотя и видно было, что Корзюк свой, а немец - ни бе, ни ме. Сидит с повешенным на шею автоматом и зыркает глазами исподлобья.
Поезд шел до Осиповичей. Миновали Пуховичи. Ваня принялся объяснять немцу, что впереди участок трудный и надо подготовиться, почистить топку. Тот глянул на Ваню, на лес вокруг, но кивнул.
Остановились, забегали.
Давление в котле падает, воды становится меньше, а они бегают, суетятся. Правда, немец вскоре начал вертеться на своем сиденье. А они лишь руками разводят. Тронулись только, когда тот автомат наставил. Но и тогда предупредили: ну, смотри, если что-нибудь случится, сам отвечай… И, известно, случилось. В Осиповичах паровоз пришлось гасить - сожгли топку, так как не почистили ее как следует.
А следующий раз получилось еще мудрее. Проехали всего до Степянки. Ваня, правда, загодя зажал клином поршневой подшипник, замазал его сверху мазутом и присыпал песком - чирканул, дескать, о кучу балласта. Ну, подшипник и выплавился, понятно… И снова довелось ставить состав на боковой путь в лесу, а самим подаваться в депо на ремонт…
Действовали они совместно, но, по существу, как кустари-одиночки. Вслепую, что ли, по инерции. Надо - и все тут.
К этому времени мы подружились. Правда, тогда все девичье для меня было гонором, славой. Собой и своими косами гордилась, не замечая по мирной привычке, кроме них, ничего. Да и жить очень хотелось. Потому что если живешь себе и живешь - это одно, а если знаешь, что при каждом повороте можешь потерять жизнь, - это другое. Тогда невольно задумаешься, и бунтовать подмывает. Жизнь-то один раз дается, а ты еще к тому же ничего не видела и любить хочешь.
После комендантского часа по улицам ходить запрещалось. Квартировал Ваня у знакомых, где по три-четыре своих души в комнате. А что за дружба-любовь без ночных прогулок? Ей лишними кажутся не только чужие глаза, а иной раз и взгляды друг друга. Может быть, ничто так не сближает, как проведенная наедине ночь… Сердилась я.
Было еще одно… Я из-под Пуховичей, из деревни. Батя, мама живы еще. Ездила я, бывало, к ним как в рай. Сплю - все на цыпочках ходят. Потому, может быть, и казалось мне, что война сейчас там у них тоже не война, что более тихого уголка на свете не было и нет. И я жила как бы и тут, и там. Вот и не поняла Ваню. Более того - задурила. Даже не задумалась над тем, почему это он, когда начинал учиться, уже тогда сразу в два училища поступил. И только когда директора случайно на общегородском совещании разговорились, вынужден был бросить одно из училищ… Легко ему! - думалось. Ни гордости, ни престижа, и в голове розовый туман.
Потому мы и жили, как рельсы бегут… Я, конечно, догадывалась кое о чем, но не придавала этому значения - глупости, поумнеет, когда осмотрится. А он… он, видимо, захваченный своим, тоже не слишком имел время думать обо мне - другое заслоняло.
Мы ежели и спорили, так и то шутя.
"Как ты можешь так?" - спросит он, бывало. А я ему: "Не всем гореть, если кто-нибудь себя поджег". Усмехнется, пожмет плечами, а я тогда уже вдвое, втрое ему: "Я не рабыня, чтоб себя цепью к чему-нибудь приковывать. У каждого своя жизнь. Мне ее никто второй раз не даст. Ты посмотри на меня. Ну, посмотри!" - и начну тормошить, подразнивать.
Сидит в некоторых из нас нечистый…
Вредили Ваня и Корзюк немцам, известно, не одни. Гестаповцы стали принимать меры. Попробовали изучать причины аварий.
В начале зимы подсадить проверщика должны были и к Ване…
Тут бы ему придержать себя, обо мне подумать. Но где там!
Когда они однажды с Корзюком, приняв паровоз, взялись готовить его к поездке, и в самом деле пришел немец. Высокий, красивый такой, с аккуратно сложенным одеялом под мышкой. Стал раскорякой и начал наблюдать. И что, вы думаете, предпринял Ваня? Когда, как и полагается, явился слесарь и спросил, нужна ли какая-нибудь помощь, Ваня только рукой махнул. Сами, дескать, с усами.