В ленинской комнате, расставив локти, восседал Карпухин. Да-а, лучше б с десяток человек, чем один этот говорун. Карпухин тотчас оторвался от листа бумаги и прогудел:
- Будете готовиться к занятиям?
- Кое-что. По мелочи.
Краснея оттого, что врет, Буров вытащил записную книжку и принялся вечным пером списывать цитаты, красочно нарисованные на больших кусках картона тем же художником Лазебниковым: "Вперед - мое любое правило (А. Суворов)", "Никакая дружба невозможна без взаимного уважения (А. Макаренко)", "Трудно - не значит непреодолимо (М. И. Калинин)", "Без веры в свои способности, в свои силы… нельзя браться ни за одно дело (Н. К. Крупская)" и так далее. Общий заголовок: "Изречения, которые тебе пригодятся, пограничник!" - идея политрука, оформление Лазебникова: расписал всеми цветами радуги.
- И я использую цитатки, - сказал Карпухин. - Для письма девахе. То шпарю своими словами, то выдерну цитатку из образца.
- Что за образцы? - спросил Буров, сердясь, что переписывает ненужные ему сейчас изречения.
- Образцы любовных писем. Валерка Лазебников ездил на шестую заставу, пособлял в оформлении и привез. В стишках! К примеру: "Сажусь за стол дубовый, пишу письмо своей любови. Письмо мое к тебе несется - писать я больше не могу". Чувствительно?
- Бессмыслица! В огороде бузина, в Киеве дядька, - сказал Буров, с недоверием вглядываясь в Карпухина: всегда острит с серьезным выражением, покупает наивных.
- Почему бессмыслица, товарищ сержант? Что ж вы хотите от стишка? Или еще: "Здравствуй, звездочка на небе, здравствуй, месяц золотой, здравствуй (ну, тут пропуск, можно вставить любое имечко)… дорогая, здравствуй правою рукой!" Не нравится? А на девах влияет! А вот украинский вариант: "Стоит тополя середь поля, ей ветер колышеть, згадай (опять пропуск, вставляй имечко)… згадай, роза, хто цэ тоби пишеть".
- Чепуха, - сказал Буров и подумал: "Вообще-то надобно черкануть Вале. Плановал - уеду в отпуск, лично заявлюсь. Ну да завтра черкану пару строчек. Пусть узнает об отпуске и ждет. Рано или поздно - поеду".
* * *
Снова покурив в беседке, Буров раздумал идти спать. Стоит ли заваливаться. Каких-нибудь пару часиков - и в наряд, разоспишься - и тебя подымут. Не лучше ли поды шать воздухом? Сперва наглотался папиросного дыма, теперь будет вдыхать речную прохладу. Логика курильщика.
Солнце опустилось за лес на западном берегу, оттуда веером рассыпались по небу сиреневые полосы, сиреневыми стали и туман над речной долиной, и пыль, взбитая таратайкой, и озерки, оставшиеся после разливов Буга в апреле, когда таяли снега в Карпатах, и в начале июня, когда в горах выпадали обильные дожди. Бурову и сумерки казались сиреневыми; робкие, выжидающие, они висели над землей, не сгущаясь. А тут еще взошла луна, обдало голубоватым светом. Темнота так и не наступила, лишь вместо сиреневости - голубизна.
На озерках и в болотцах квакали лягушки. Подчас им словно надоедало, они смолкали. В эти секунды и у нас и в Забужье прослушивалась тишина. Это хорошо, что за рекой тихо, уж больно шумно и бесцеремонно вели себя там в последние дни. Образумились? И ни огонька у них, за рекою, а прежде фары вовсю светили. На нашей стороне тоже нет огоньков: на заставе и в селе ввели светомаскировку.
Беседка была круглая и вместительная. За столиком, вкопанным в землю, резались в домино, и среди забойщиков - Карпухин, поспел и сюда. Он почесывал костяшками стриженый затылок, с невероятным треском лупил ими по доскам, рыча: "Дуплюсь! Гуляйте мимо!" Старшина Дударев, его партнер, посмеивался, вдохновлял: "Врежь, врежь, Карпухин!" Противники лениво отругивались, но стучали костяшками о стол с неменьшей мощью. На скамейке худой, узколицый Шмагин травил коротенькому и толстенькому Лазебникову анекдоты. Шмагин - знаток анекдотов. Недавно к нему мать приезжала из Киева - проведать. Пропуск раздобыла, остановилась в селе. А Шмагин страшно конфузился. С чего, собственно? Да будь у меня мать, я бы только радовался ее приезду!
Буров вдыхал глубоко и вполуха прислушивался к очередному анекдоту, к рыку Саши Карпухина: "Рыба! Ваши карты, господа!" - к лягушиному кваканью и еще к чему-то, чего не улавливал, и слава богу. Если б улавливал, то чувствовал бы не покой и умиротворенность, а тревогу и глухую, враждебную угрозу. И те, кто сидел за столиком и на скамейках, тоже частенько поворачивались к Бугу, задирали головы в небо - везде тихо, и люди про должали курить, играть и балагурить. Лишь замполитрука Кульбицкий, пощипывая гитарные струны, сказал:
- За Бугом, как за богом?
А что, так и есть, справедливо выразился давеча капитан из округа: вы здесь, за Бугом, как за богом, не паникуйте. Мы не паникуем. Которые на противоположном берегу, друзья ли, враги ли, черт их разберет, еще должны будут преодолеть реку, а на нашем берегу - окопы и блокгаузы. Небось углядели ихние наблюдатели, как мы орудовали лопатьем. А подальше - укрепрайон, доты, в глубине тыла - полевые войска, ну-ка сунься! Справедливо высказывался окружной капитан: на провокации способны, на большее пороху не хватит. Зря, что ли, сверху указывают: не поддавайтесь на провокации - и все. А сверху видней, безусловно.
- На бога надейся, да сам не плошай. Что-то затаились наши соседушки. Не к добру, видать, - сказал Кульбицкий, как бы отвечая себе, и затренькал на гитаре.
Зачем же эдак? Разумеется, граница остается границей, надо заострять бдительность, нацеливать на боеготовность, но без паникерства, товарищ заместитель политрука. Даром, что ли, у вас в петлице четыре треугольничка? У меня пара треугольничков, однако я с вами не согласен, да и прочие не весьма поддержали бы ваши рассуждения: не будоражьте, и так все эти дни было муторно.
Дударев сказал:
- Баста, Карпухин. Организуем концертик. Беги за баяном и балалайкой. Судорожно-срочно!
- Есть судорожно-срочно, товарищ старшина! - Карпухин сгреб костяшки в мешочек и затрусил в казарму.
А Буров вдыхал речную прохладу, мысленно спорил с Кульбицким и прислушивался. Пожалуй, в основном он прислушивался к себе. К своим мыслям, если к ним можно прислушиваться.
Мыслей было не столь уж много: этот не состоявшийся покамест отпуск всколыхнул давнее, доармейское, сугубо мирное. Так хочется повидаться с ним, полузабытым! Далеко оно, прошлое, и по расстоянию - аж в Малоярославце, и по времени - почти три года миновало. Ну да осенью увольняться в запас. Где-нибудь в октябре так или иначе - до дому, а вот, поди ж ты, тянет сейчас, в июне, тянет до зарезу. Не терпится сказать Вале то, что нужно было сказать, когда уходил в армию. Не черкануть ли ей обо всем? Завтра черканет. Нетерпеливый стал какой-то, невыдержанный. Дал себе слово жениться после службы - выполняй. Не вихляйся.
Притопал запыхавшийся Карпухин, вручил Дудареву балалайку, поплевал на руки, потер ими, как с мороза - дескать, работнем, - и развел мехи:
- Что будем исполнять, товарищ старшина?
- "Трех танкистов", - сказал Кульбицкий. Карпухин вопросительно взглянул на старшину, тот сказал:
- Поскольку замполитрука - заглавный солист, он выбирает репертуар.
- Внимание! - сказал Кульбицкий. - Приготовились! Начали: три-четыре…
Баян, гитара и балалайка разом грянули вступление, и Кульбицкий запел:
Над границей тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят,
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.
И все в беседке, кроме Бурова, подхватили:
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.
Кульбицкий не повторял припев вместе со всеми, он пощипывал струны, облизывал, покусывал губы, и выждав срок, откидывал голову, перекатывал острый кадык, звенел-разливался, будто Лемешев.
В саду светились подбеленные известкой стволы, подрагивали ветки: яблоневые - с завязью, вишневые - с плодами, кое-где обобранными. В перекрестии ветвей - луна: словно в темном небе вырезали круглую дыру, из которой хлынул голубоватый поток. Почему-то чудилось, что и песня имеет цвет - голубой. Вырываясь из беседки, она смещалась к проселку, к луговинам, к Бугу.
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой, -
пропели хором. Карпухин развел и свел мехи, Кульбицкий с Дударевым прижали струны ладонями, и в наступившей тишине из-за Буга, приглушенные расстоянием, донеслись аплодисменты. Это с германской заставы, как раз напротив. Отсюда, попрямей, метров двести. Германские пограничники хлопают - значит, понравилось?
А что, ребята пели с душой, может пронять. Не звери же они, соседи-то?
- Таланты и поклонники! - Кульбицкий усмехнулся. - Поем "Катюшу". Для себя, не для них.
Напрягая жилы на лбу и шее, он пропел:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
И опять братва подхватила припев: "Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой", - и опять Кульбицкий, дождавшись своего череда, пропел: "Выходила, песню заводила про степного сизого орла, про того, которого любила, про того, чьи письма берегла". И Буров незаметно для себя стал подпевать.
Потом пели "Песню о Родине" и "Москву майскую", и Буров тоже подпевал, и после каждой песни на польском берегу хлопали в ладоши. А когда Кульбицкий один спел "Синий платочек", немцы захлопали еще пуще, и кто-то из них пустился наигрывать этот мотив на губной гармонике. Прямо-таки совместный концерт, дружба народов. Дружба не дружба, но пакт-то о ненападении подписан, его надо выполнять.
- Не приемлю этих аплодисментов, - сказал Кульбицкий. - Ив принципе фашистов этих не приемлю, дьявол их унеси.