А усатый все раздумывал, плеснул из бутылки в граненый стакан и, сощурив цыганский глаз, глянул на свет через мутную жидкость в нем, затем выпил, но закусывать не стал, а длинно затянулся цигаркой и, пустив дым через нос, сказал:
- Можно и так.
- Кто сторожить пойдет? - спросил Петро.
- А вот он и пойдет. - Круто повернувшись на табуретке, усатый ткнул пальцем в Илью. - Его дружки-приятели? Пусть и сторожит. На пару со Степаном. На! - Он протянул Илье маузер Белова. Илья смотрел на маузер, но видел лишь расплывавшийся в глазах матовый блеск оружейного металла, он не пошевелился.
- Кому говорю! - прикрикнул усатый. - Бери!
- Не!.. - задохнулся Илья. - Нельзя мне!..
- Ты что это?! - Усатый ткнул ему маузер под подбородок. - И оскоромиться не прочь и в святые хочешь? Бери!
- Я… с этим не умею, - отчаянно мотнул головой Илья.
- Степан, дай ему свой винтарь и тулуп… Комиссарову "пушку" возьми себе… И с глаз моих долой! - распорядился усатый. - Ступайте оба. А ты смотри, - погрозил он Илье, сжимавшему двумя руками карабин за ствол, - не надумай чего. Подменим - к Мотьке под бок пойдешь греться. А можешь и под другую перину - под белую на дворе…
- Слушай, есаул или как тебя там, - с трудом, через запекшиеся губы выдавил Белов, - руки освободи нам, по нужде ведь сходить захочется. Или сам мотню мне расстегивать будешь?
- А что, комиссары в штаны не привыкли? - засмеялся усатый.
- Я тебя, сволочь, даже расстреливая, развязал бы! - крикнул Тельнов.
- Все ты просишься, танкист, получить по сопатке. Допросишься… Возле сарая развяжешь им руки, Степан. Пусть знают доброту нашу.
Их вывели.
- Слышь, - шепнул Илье Степан, - ты не трухай, наши подойдут поближе, мы усатого батьку к ногтю… Выкрутимся… Ему-то куда деваться? Весь в крови…
У сарая осторожный Степан развязал руки только Белову.
- Танкисту сам распутаешь, - подтолкнул он Белова маузером к распахнутой двери.
Белов слышал, что замка полицай не навешивал, лишь задвинул тяжелый, выкованный, наверное, в сельской кузнице засов и через ушко на нем и через скобу на двери протянул проволоку и концы ее закрутил.
Сквозь редкие щели сеялся далекий лунный свет, Белов разглядел какие-то жерди, грабли, колоду с воткнутым топором, ворох сена, и опустился на него, устало уронив голову. Тельнов со связанными руками молча примостился рядом. Пахло птичьим пометом и перьями, за стеной поскрипывал снег под шагами Степана и Ильи - от угла до угла…
А Белову все еще чудилась горница, освещенная двенадцатилинейной лампой, потные, раскрасневшиеся от выпитого лица полицаев, сытых, безразлично отвалившихся от стола.
"Утром все будет кончено, - думал он, вспоминая злую ухмылку усатого, - Еще бы: комиссара поймали!.. Уж немцы их за это возблагодарят… Может, зря не сказал, что не комиссар, зря радость доставил?.. Они и обойдутся с ним, как с комиссаром. Но признайся он теперь, что рядовой, не поверят, решат, что струсил. Еще больше обрадуются… Да и перед Тельновым стыд, тоже подумает, что испугался… Нет, не отрекусь, потешиться не дам… Неужто пытать станут?.. И эти, - подумал он о полицаях, - приложатся. И заставлять не придется. Откуда она, такая ненависть? И почему ко мне?.. Ах, да, я ведь комиссар!.. Ну пусть тот, усатый, зуб на Советскую власть имеет. Пусть еще кто-то… Но остальные! Просто ведь мужики… Как они могут… Почему предали? Одни ведь песни пели и на Первомай и на Октябрьские… И на одном языке ведь все понимаем. Неужто по-немецки лопотать милее?"
Жгли досада и горечь. Казнил себя: так глупо влипли… Уж такой путь прошли к своим! А все кончилось… в горнице… Чего же тем, в горнице, не хватало?! Не может же быть, чтобы просто так на измену пошли, как на свадьбу, как в гости ходят. Одинаково ведь и бескорыстно с начала жизни было отпущено и им и нам. Что же развело по разным дорогам?.. Что породило такую лють?.. Эх, сволочье! Забыли, суки, что расплата придет!..
Никогда еще не приходилось ему думать об этом так напряженно, проникать в сплетение судеб так глубоко, остро и горестно… Может быть, оттого, что прежняя жизнь не сталкивала ни с чем похожим. Там, если что и шло против сердца и совести, всегда оставалась надежда поправить что-то самому… Нынче же все было иначе…
- Слышь, новенький, - тихо заговорил за стеной Степан, - я мотнусь домой скотинку покормлю. Жинка совсем с хозяйством измаялась, я-то все в разъездах. Ты тут сам… того… Я скоро, через полчасика…
Илья не ответил.
- Только не учуди чего… Не подведи… Еще пригожусь… - И по снегу, удаляясь, быстро проскрипели шаги…
- Развяжи, - поднялся с сена Тельнов и горько добавил: - Отвоевались, комиссар.
- Через кого?! Через гниду! - отнимая руки от лица, выдохнул Белов.
- Может, поговоришь с ним? - предложил Тельнов.
- Не клюнет на меня. Тайна меж нами есть. Грозился я пристрелить за одно дело. К тебе, может, и подойдет, как-никак на иждивении твоем состоял.
- Попробую, - вздохнул старшина.
- Не спеши. Вот когда замерзать начнет и сам с собой наговорится, - тогда можно…
Илья уже начал постукивать сапогом о сапог, чувствуя, как прихватывает пальцы в задубевших кирзачах, резвее заходил вдоль сарая, томясь одиночеством и беспокойными мыслями, когда услышал голос старшины:
- Стаников!.. Илья!..
Илья подошел к двери, остановился.
- Что ж ты, дурак, наделал? Кого предал? Ведь пойдешь под трибунал, - обжигали слова Тельнова - Тебе даже штрафная не светит. Один шанс есть - отпустить нас да в лес вместе… Слышишь, Илья?
- Не могу больше в лес, - тихо отозвался Илья. - Не выдюжу, от холода и голода подохну… И комиссар не простит… И отпустить не могу - эти пристрелят…
- Сволочь ты, Илья… Поесть перед смертью принес бы… Ты ж говорил, родственница у тебя добрая… Иль наврал все?
- Нет, не врал… Тихо ты. - Илья заторопился от двери. Через какое-то время вернулся. - Кто-то из ихних по нужде выходил… Слышь, старшина, у меня тут кусман хлеба и пара картошек… - Он нащупал под тулупом карман шинели, куда успел незаметно сунуть краюху и две картофелины, прежде чем полицай вывел его от Моти.
Тельнов оглянулся на шорох. За спиной стоял Белов, держа Двумя руками топор.
Проволоку Илья из предосторожности раскручивать и вытаскивать не стал, а лишь отодвинул засов на всю длину проволочной петли, дверь подалась, открылась щель в две ладони шириной. В тот же миг Тельнов сунул в щель ногу, а сверху со страшным замахом на проволоку, разрубая ее, рухнул топор. Дверь распахнулась. Илья не успел и вскрикнуть, как был сбит кулаком с ног. Падая, роняя карабин, хлеб и картофелины, Илья почувствовал, как, торопливо шаркнув по лицу, вжалась в рот широкая шершавая ладонь Белова. Мыча в эту жесткую, беспощадную ладонь, задыхаясь, Илья дергал кадыком.
- Беги, старшина! - Рука Белова железной скобой скользнула Илье под подбородок. - Карабин!.. Прикроешь, если что!..
Старшина метнулся назад, поймал за ремень карабин, подобрал валявшийся хлеб и картофелины и понесся мимо колодца вверх по холму…
Илья, подмятый Беловым, упирался каблуками в снег, выламывал спину, но Белов уже тащил его, сучащего ногами, в сарай…
Швырнув туда Илью, Белов запер дверь - задвинул засов, подхватил топор и ринулся вслед за старшиной к лесу.
Саша потерял уже надежду на благополучное их возвращение, он чувствовал: людям становится невмоготу выносить холод и тревожащее бездействие, Но продолжал ждать даже тогда, когда оговоренный заранее срок ожидания прошел. Он часто выходил к опушке, всматривался в белое ночное поле и наконец увидел их - две медленно смещавшиеся по снежной белизне точки. Но почему только двое?.. Они почти не двигались, и человеку, с таким нетерпением подстерегавшему их появление, могло показаться, что там, вдали, просто кусты, раскачиваемые ветром. Не выдержав, Саша побежал навстречу.
- Где Стаников? - Саша остановился прямо перед Беловым, даже слегка задел его.
Тот покачнулся и, ничего не ответив, прошел мимо, дальше к лесу. Саша понял: что-то стряслось. Тельнов за ним. И только около костра, опустившись прямо в снег и протянув к низкому огню дрожащие руки, Белов сказал:
- Нет его.
- Был да весь вышел, гад, - отдышавшись, коротко объяснил старшина и тяжело упал рядом с Беловым.
Какое-то время они сидели молча, окруженные товарищами, которые приблизительно угадывали в этом молчании некую опасность - уже миновавшую или еще грозящую, - угадывали чутьем людей, привыкших жить настороже…
Было тихо, лишь сидевший у костра Шараф стонал, как в молитве, раскачиваясь над своими ногами. И стоны эти, постепенно, не сразу пробившись к сознанию, словно пробудили Белова. Начинало светать.
- Пора, - устало поднялся он и, как бы объясняя другим, внушая всем, что действительно пора, бросил в огонь горсть снега, а потом, подгребая его сапогами, засыпал костер вовсе…
На следующий день к ним присоединилось еще пятеро - четыре пехотинца и сержант из иптапа. Все с автоматами.
Сначала сержант сомневался: стоит ли объединяться, все выспрашивал, допытывался у Тельнова, кто они, куда да как…
Белов с интересом слушал, уже не безразличный к тому, как поступит недоверчивый сержант, видимо, верховодивший: пехотинцы выжидательно молчали.
Один ходит только ишак. Он ишак, - вдруг громко сказал Ульмас. - Сайгак умный, он стая ходит.
- Я, что ли, ишак? - дернулся сержант.