Но уже перед ним стояли стакан самогона, чугунок, лежало полбуханки хлеба, луковица и желтобрюхий большой соленый огурец. Жадно давясь едой, захлебываясь торопливыми словами, рассказывал Илья о своих мытарствах, а Мотя сидела напротив, упрятав босые ступни под рубаху, все так же стягивая на груди широкий ее вырез, и пыталась отыскать в лице этого уставшего, голодного человека знакомые, но давно выпавшие из памяти черты.
А он ел торопясь, заглатывая кусками, и чувствовал, как все вокруг - эти прогретые стены, потрескавшаяся печь с тараканьей щелью у потолка, крепкая лавка и выскобленная столешница, на которой дрожит в блюдечке маленькое пламя набухшего жиром фитиля, эти дурманящие запахи полузабытой жизни, пробудившие в нем смутные надежды, - все это отнимает у него силы, отгораживает от холода, голода и тех, что ждут в лесу. И все слабее скреблась в мозгу мысль, что в щели меж щитов его ждут двое, околевая от стужи. Ему делалось страшно, когда вспоминал о них, и он податливо скользил в сон, в искушающее и надежное тепло жилья, жалей себя и чувствуя, как невозможно и нелепо все это вдруг оставить…
В сенях громыхнуло ведро, кто-то выругался, и, прежде чем разомлевший Илья смог вскочить, дверь отворилась - в избу вошел человек в распахнутом тулупе, в меховой шапке, через плечо у него висел карабин. Из-за длинного тулупа он казался очень высоким.
- Ты что не спишь, Матрена? - спросил он, а сам все глядел на Илью. - Нам бутылочки как раз не хватило, выхожу, смотрю - свет у тебя… Ты, никак; гостя принимаешь?
- Родственник, - испуганно поднялась Мотя.
- Разве приказа не знаешь, Матрена? Почему не доложила, что посторонний в хате?
- Да что вы, дядька Петро! Он ведь только вошел… Вы уж не серчайте.
- Документы имеются? - спросил Петро, обмеривая взглядом Илью. - От партизан, небось?
- Не имеется… Из плену я…
- Так-так… Из лесу, значит? Один?
Обмерший Илья стоял, вытянув руки по швам, разглядывая лицо незнакомца, будто обожженное с одной стороны большим малиновым родимым пятном.
- Один, говорю, иль с дружками?
- Ну да, - икнув, неопределенно ответил Илья. - Отогрелся малость… Я ведь сейчас и уйду… На минутку забег…
- Ты икать погоди. Еще наикаешься… В нашей хате веселей разговор пойдет. Собирайся.
- Отпустите его, дядька Петро! На что он вам сдался? - попросила Мотя. - Родственник мой, ей-богу. Ульяна наша замужем за его братом…
- Разберемся, Матрена… Бутылку не забудь.
Мотя метнулась в сени за самогоном.
Едва вышли в морозную ночь, как Илью начала бить нервная дрожь. Он с тоской глянул вверх, на уходивший к черному небу белый холм, где стояли щиты, силясь сообразить, сколько же прошло времени, как оставил он там старшину и Белова, но в голове все путалось, скакало, отдавалась болью мысль: "Из плена утек, а тут попался… Не судьба, видать…"
- Что молчишь? Чего не просишь, чтоб отпустил? - спросил со смехом Петро.
- Чего уж там… Насмехаешься…
- Иль не дюже охота опять в лес волков пасти? В шинеленке с тощим пузом далеко не ускачешь.
- Холодно, - дрожал челюстью Илья. - Намыкались в лесе.
- Намыкались? Кто же еще с тобой? - ухватился полицай.
"Вырвалось! - охнул мысленно Илья. - Случайно ведь вырвалось… Кончилось бы все скорей… Все как-то кончается… Должно ведь… Хоть как-то…"
- Оглох, что ли?! - прикрикнул Петро. - Дам в ухо, сразу почуешь!
- К Моте вот зашел… Поесть взять чего… Двое еще там. - Обмирая, Илья махнул рукой вверх. - За щитами… Ждут меня.
- Кто такие? Тоже из плену?.. Завертай на это крыльцо…
Они подошли к большой избе со светившимся окном. Еще в Сенях услышали громкие голоса. Илья перевел через порог ногу, шагнул в яркий свет, сквозь табачный дым надвинулись чьи-то лица, за спиной со стуком, от которого он вздрогнул, плотно, будто навсегда, захлопнулась дверь…
Навалились на них шестеро. Как ударом, ослепили ярким фонарем и, заломив руки, отобрали оружие, едва державшееся в окоченевших пальцах, связали сзади ременными постромками и привели в просторную горницу…
Белов уже осмотрелся. Его не утешило, что немцев не было, только полицаи. И те не здешние, двое только с выселок с обозом пришли и дружков сюда завернули - погостевать. Это он понял из мельком услышанного разговора. Большая керосиновая лампа хорошо освещала полицаев, сытых, с любопытством разглядывавших его и Тельнова. На столе стояло несколько порожних бутылок и одна начатая, в мисках - квашеная капуста, моченые яблоки, огурцы. Розово лоснился на тарелке последний ломтик сала. Хлеб был нарезан прямо на столе. Белов сглотнул слюну. Пахло едким самосадом, потом и керосином.
Старшим, похоже, был дюжий мужик в немецком френче, без погон, в синих галифе и валенках. На красивом смуглом лице - молодцевато-черные, кончиками вниз усы.
Илья жался в углу под образами, там стояла лавка, но сесть он не смел и все боялся пойматься на жегший медленный взгляд Белова и на танкиста старался не смотреть. "Как же это вышло?.. Бежал из плена, чтоб теперь вот так… с ними, - с ужасом и недоумением смотрел Илья на полицаев. - А, пропади все пропадом!.."
Еще час назад Илья не знал, что и как с ним будет и как ему самому-то быть; еще мучительно думал, кто же определит это, ожидающе глядел в темное, с вечным загаром лицо усатого. И полицай понял задачу, которую никак не мог решить Илья, и велел под приглядом карабина отвести его к щитам, чтоб Илья выманил Белова и старшину. В тот момент, преодолевая душный страх предательства, Илья испытывал и ненависть и вроде благодарность к усатому, избавившему его наконец от необходимости что-то решать самому. Усатый полицай догадался и об этом, он понял, что, отправившись к щитам, где его ждали, Илья все сделает, как велено, и вернется сюда, где остаются тепло, пища и надежда выспаться хоть на заплеванном полу, но в четырех стенах и под крышей…
Допрашивал усатый лениво, без пристрастия и крика, иногда даже грубовато, с матерщиной, шутил над видом и положением понуро стоявших перед ним людей. А пошутив, погладывал на товарищей, довольный, что повеселил и насмешил их.
- Значит, он и есть комиссар, в кожане который? - спросил усатый у Ильи, указав на Белова.
Распадавшимся сознанием, как сквозь воду, видел Илья лица людей и слышал их голоса. Он даже удивился, что не помнит: действительно ли Белов комиссар, или кто-то это внушил ему. Но на повторный вопрос усатого, опять икнув, утвердительно дернул головой и подумал: "Что уж теперь…"
Белов на вопросы не отвечал. Танкист же вертел словами в привычной своей манере: вроде что-то сказано, а начнешь вникать в слова - за ними пусто, один звук.
Дивясь тому, как незлобно допрашивает усатый, Белов думал: "Мягко стелет… Это так у них, наверное, принято для начала. Мордовать потом будут… Эх, были бы руки развязаны…"
- Сколько вас всех? - спросил усатый у старшины.
- Залил глаза самогонкой и сосчитать не можешь? - усмехнулся Тельнов. - Или двоится у тебя?
- Видал умника? - оскалил красивые зубы усатый. - Дай ему, Петро, прикладом по сопатке.
- Успеем, - отозвался Петро. - Ну-ка ты, стручок, - повернулся он к Илье, - повтори-ка, сколько вас.
- Этих двое да в лесе восьмеро, - дрожа губами, ответил Илья.
- А себя что не числишь? - засмеялся усатый.
- Дак я что… Я ведь…
- Понятно, - хмыкнул Петро. - В штаны наклал. Те, что в лесу, вооружены?
- Имеется, - ответил Илья.
- Отвечать толком будете? - Усатый поворотился к Белову и танкисту.
- Отвечать будешь ты, сука, когда наши придут, - не выдержал старшина.
- А ты, комиссар?
- Я тебе почтой ответ отправил, потерпи чуток, - сказал Белов.
- Ладно. - Усатый положил здоровенную ладонь на стол, где лежал маузер Белова, потом обратился к своим: - Что, хлопцы, пойдем в лес ловить пташек? Проводник у нас есть, ихний.
Полицаи молчали. И Белов понял, что им, разомлевшим от тепла, самогона и еды, неохота выходить на мороз, в ночь, брести, утопая в снегу, к лесу, где, чего доброго, еще на пулю нарвешься. И еще показалось ему, что вся ретивость и раж полицаев больше от разогревшей их выпивки, и сейчас они вроде и не слишком рады, что объявился Илья, а через него черт еще двоих подкинул несговорчивых, будто безразличных уже к своей судьбе, решать которую надо им, полицаям, а решать тоже неохота, ведь так спокойно и мирно было до этого в натопленной избе заедать самогонку капустой и салом и не думать о том, что происходит за окнами в заснеженном притихшем мире.
Белов почти угадывал истину, однако не ее причину, состоявшую в том, что был уже не сорок первый, а конец сорок третьего, и люди эти, много нагрешив, хорошо понимали, что дела немцев покатились под гору, что наши вот-вот наверняка вернутся сюда, что лучше бы увильнуть, где можно, вря не усердствовать и не лютовать, если рядом нет понукающего присмотра хозяина…
- Решайте, хлопцы, - снова сказал усатый. - Идем в лес иль нет?
- Хрен с ними, сами подохнут от голода или немцам достанутся, - ответил за всех Петро. - А вот с этими что?
- Комиссара шлепнуть, а второго отпустить голым в лес, к дружкам, - предложил усатый.
- А может, обоих до утра в сарай, пусть вшей своих поморозят, а утром немцам передадим? - сказал Петро.
Сидевшие за столом шевельнулись, и в этом движении Белов поймал чувство облегчения, означавшее, что наконец все пришли к согласию, что не придется делать нынче неугодную, требующую какого-то усилия над собой работу.