5
Было бы безопаснее уйти в чащу леса, куда-нибудь на болото, но что-то удерживало их в деревне, которой уже не было. Днем обошли село- от пожарища к пожарищу. Кучериха время от времени принималась звать, окликать хозяев:
- Хведорка! Прузына! А где ж вы, чаму не выйдете до нас, чаму не позовете нас в гости? Или мы провинилися перед вами? А моя ж ты Ганночка, а ты ж всегда поздороваешься, спросишь про деток, про все расспросишь. Что ж ты молчишь, не чувать тебя?..
Полина и Франц шли впереди, но тоже не вместе, каждый сам по себе - лучше бы Франц вообще не ходил с ними. Но он не отставал.
Уже несколько раз дождь принимался остужать неостывающую землю, черные пепелища, но все еще колыхались голубые дымки то в одном, то в другом месте - будто чья-то задержавшаяся душа.
Жгли костер: надо было есть, кипятили воду. Через лаз на месте сгоревшей бани вытащили какие-то сухари, старое пожелтевшее сало, желтое вязьмо репчатого лука, картошку - то, что припасено было на такой, видимо, случай. Жили, как бы кого-то и чего-то дожидаясь. Лишь несколько суток минуло с той ночи, как выбрались наружу, а казалось, что прошло Бог знает сколько времени. Вот так сидели у огонька, накрытые черным с редкими звездами небом, как вдруг Франц, оглянувшись, будто позвали его, вскочил на ноги. Следом за ним-Полина со старухой. Кто, что?! А на них, уставившись из ночи, смотрят глаза, множество горящих глаз! Со всех сторон. Кучерихе показалось - души людские, она стала креститься, но тут же всех успокоила:
- Коты, это коты.
Со всей деревни собрались - на запах пищи, на живое присутствие людей.
Франц тесаком нарубил, заготовил еловые ветки, наломал березовых сучьев, уже пахнущих весной, соком - на чем спать. У Полины и старухи общее ложе под широкой яблоней. У Франца - свое, особняком. Но какой там сон, холодно по ночам, и вообще не спится. Старуха собрала вблизи какие-то обгоревшие, противно пахнущие половики, рядно. Чтобы было чем накрыться.
А утром Полина вдруг услышала: птицы поют! И все эти дни, наверное, звучали их голоса.
- А где мы его спрячем? - спросила Кучериха, которая тоже не спала.
- Пусть уходит, откуда пришел. Что ему здесь делать?
- Кто ж его, доченька, примет? Не ихний и не наш. Придут партизаны тоже неизвестно, как на него посмотрят.
- Я и говорю. Появятся герои! Когда одни угольки от людей остались. Как же, немца в плен захватили!
- Живой ли Павлик, батька? О, Боже святы!
Над шепотом людей - птичий разгай. Их дом - сады, подлесок березовый цел. Сообщают, что они есть, живут, целому свету, не опасаясь. Пи-икают пеночки, по-стрекозьи свирчат шпаки (скворцы), на лесной опушке впервые в этом году попробовала свой голос кукушка, Полина только начала считать - та счет оборвала.
Полина посмотрела в ту сторону, где под старой потрескавшейся грушей спит немец: поджал чуть не до подбородка колени, накрылся грязным половиком как у мамки в гостях. Кто теперь более одинок в этом мире, чем он. Полину тяготит, мучает, как обреченно Франц ходит за нею, как смотрит, но с собой ничего поделать она не может: когда вышли наверх и увидела опустевшую деревню, будто в ней что замкнулось. Не может его ни видеть, ни слышать.
А тут что-то в ней дрогнуло: затеплилась жалость к этому, страшно сказать, немцу. Тут же решила: надо его переодеть, выбросить, спрятать всю лошадиную сбрую, что на нем, этот ненавистный мундир. В хованке, там в ящиках, спрятаны отцовские и брата старые одежки, белье. Хотя трудно будет подобрать под эту каланчу, к нелепо длинным рукам и ногам, что-нибудь подходящее.
Переодевание совершено было тут же, еще картошку Кучериха не успела сварить. Штаны и пиджак, когда-то купленные в сельпо, давно потеряли фабричный цвет, ну, а рубаха, белье - вообще самотканые. И свитка поверх всего - тоже из рудого самодельного сукна. На ноги Полина не нашла ничего. усть остаются на нем немецкие сапоги, их теперь и партизаны носят. Зато белье было новенькое, из домашнего полотна. Да, жестковатое, не так его отбеливали прежде, до войны, зато ненадеванное.
Франц удалился в еще безлистный кустарник и там переодевается. Время от времени радостно показывает, что он снял с себя и что надевает. Показал ремень со всей солдатской оснасткой, дисками автоматными, с круглой коробкой противогаза. Полина машет рукой: брось и это! Если своей жизни жалко, этого не жалей.
Вернулся из кустов совсем другой Франц. Хоть ты с ним на петуховскую вечеринку отправляйся. Нет, конечно, не на вечеринку в таком рванье, скорее на колхозное собрание или на скотный двор. Но это то, что надо - опять-таки, если жить хочешь. Немец честно показал: круглую гранату он себе оставляет. Поднес к улыбающемуся лицу и продемонстрировал, как отвернет голубую головку гранаты, как потянет за нее и… Рукой, пальцами смял свое лицо, как помидор. И пояснил:
- Blutiges Fleisch. Никто не узнает немца Франца. Что его фатер и мутти живут в Дрездене.
Полина видит, что на руке у него блестят, бросаясь в глаза, "не наши" часы, но не выбрасывать же и их? Будет носить в кармане. Он уже чего-то напихал туда.
- Хорошо, что ты по-нашему понимаешь, но говоришь - ну, просто горячая картошка во рту. Сделаем так: ты будешь немой, а говорить буду я!
6
- Пойду схожу к Пархимчикам.
Или:
- Проведаю бабку Капустиху.
И уходит. К соседям, чуть не на весь день. Это она наведывается к покойникам. Полину пугает, с каким спокойствием, как серьезно звучат ее: "схожу", "проведаю". Не дай Бог - тронется умом.
Очень постарела за эти дни. Посторонние называли ее старухой давно, еще когда Полина девочкой была. Не соглашалась:
- Неправда! Моя мама самая молодая!
Полину родила, когда ей уже пятьдесят было, Павлика - на год с половиной ранее. А до этого все не было в семье детей. Вот и получилось: малые дети, а мать - "бабушка". Но в деревне на это мало внимания обращают, старух могут называть - "девки", молодиц - "бабки": хоть горшком обзывай, только в печь не сажай!
Полина проследила, куда и по какому делу мать уходит с утра. Ничего, только собирает на пожарищах косточки, черепа сгоревших и складывает возле печки. Как возле памятника. Прочитав молитву, переходит в следующий двор. И так целый день. Полина стала приносить ей поесть, попить. Молча примет черными от сажи руками, отрешенно, с пустыми глазами, поест, на вопросы не отвечает. Полина тоже замолкнет, посидят рядышком, и Полина уходит. Теперь идет к Францу. Он обычно сидит у костра, хорошо, если занятие есть - следить, испеклась ли картошка, а то не знает, куда себя девать, все время ищет глазами Полину.
Полина и Франц теперь ночевать уходят в лес, хотя и недалеко. Чтобы, если что, они первые, а не их, заметили. Кроме них троих в деревне в живых остались еще несколько курей, кошки, собаки. Сумерки уже не пахнут коровьим калом. Но у живых, у каждого свое занятие, свои заботы. Полина обнаружила, что собаки, которые не убежали в лес (встретишь и пугаешься: волк!), тоже разыскивают куриные яйца, жрут их вместе со скорлупой. А она сама взялась яйца собирать, чтобы "кормить семью" - мать, Франца. Смешно вспоминать, но дед Пархимчик так объяснял ненависть немцев к евреям: и те, и другие любят яйца, для всех не хватает. Как теперь у Полины с собаками.
Так прожили неделю, вторую. Дни не занятые, долгие. Бродили по лесу, белому от берез, заполненному весенним солнцем и птичьими голосами, не сидеть же на месте. В одно теплое майское утро случилось чудо. Или как это назвать? Жизнь такая, что все время вслушиваешься. Ждешь звуков угрожающих. А тут - какой-то шорох, крадущийся, как от бегущего по листьям мелкого дождя. Но на небе ни хмуринки, и на деревьях листьев все еще нет. Тут Полина ахнула: это же почки, листья березовые распускаются! Миллиарды одновременно, одномоментные электрические зарядики взрываются! Затеребила Франца: слышишь?! Слышишь?! Он глянул на счастливую Полину, посмотрел вверх и - молодец! - сразу понял, о чем это она.
- Wie bei einem Kommando! - и сам перевел: - Как по команде!
Самое удивительное: начинает казаться, что не только над головой взрывающиеся почки - березовые бомбочки, - но и далекие-далекие слышишь, звук сливается в общий электрический шорох.
И тут Полина и Франц нырнули на землю: как будто тела их пронзил визг настоящей бомбы. Как стояли, так и упали, схватившись за руки, потащив друг друга к земле: увидели среди деревьев людей, движение среди неподвижно-белых берез. Зеленые мундиры - немцы! Франц панически зашарил рукой в кармане, яростно пытается оторваться от Полины, откатиться в сторону: это он гранату вытаскивает - Полина увидела черное яйцо и еще цепче впилась пальцами в его рукав! Брось, брось, выбрось!
Неужто и впрямь есть что-то страшнее смерти? Да сколько угодно - в этой жизни, не один человек в этом убеждался. Вот и Франц решил: "кровавый бифштекс", но только чтобы не получили его живьем, не признали в нем "своего", немца! Смог бы он или не смог - не помешай ему Полина, - кто знает. Но что он больше, чем смерти пугаются, своих испугался - это было. Такое происходит с людьми.
С некоторых пор меня занимает вопрос: что было в фюрерах XX века, намертво парализовывавшее волю других людей? Или, может быть, это находилось, содержалось не столько в фюрерах, "вождях", сколько в окружавших их людях? Какое такое вещество в переизбытке присутствовало, выделялось организмами XX века?
Сцена. "При нас" это происходило, но понять до конца это невозможно даже современникам, не говоря уже об идущих нам на смену.