За столом сидят солидные люди и не просто, а те, кого называют "людьми науки", "людьми искусства", у них деловое совещание. Не сидит, а ходит лишь один человек, ходит за спинами у сидящих, раскуривает вонючую трубку, попыхивает. В какой-то момент, когда главные вопросы "решили", этот, прохаживающийся, произносит за спинами:
- А сейчас мы должны рассмотреть вопрос о враждебной деятельности товарища Н. в области театрального дела.
Представим себе, что не всего лишь слова прозвучали, а близкая, "на поражение", автоматная очередь - как повели бы себя все эти люди? И тот, с трубкой. Наверное, оказались бы под столом. Страх смерти их сбросил бы туда, на пол. Но чтобы вскинуть на стол, чтобы человек, солидный, почти министр, вскочил на стол и петухом закукарекал (а именно это произошло в реальности) - тут страха смерти мало. Нужно еще, чтобы волю свою ты (сам) кому-то передал. Как говорят, делегировал - человекоупырю. Высасывателю чужих воль.
Корчившийся на земле в попытке спрятаться в смерть Франц был один из таких - из обезволенных упырями. Ну, а по нашу сторону - много было с невысосанной волей? И как нелегко, непросто ее себе возвращали - и тогда, в войну, и много лет, да нет, десятилетий спустя.
- Не немцы, не немцы это! - кричала Францу Полина, а он словно оглох, все вырывается, прячет под себя гранату.
Наконец, кажется, сам разглядел: к ним приближаются люди, хотя и с оружием, но в обычной цивильной одежде, какая и на нем, и только один из них во всем немецком. В две руки, Франц и Полина, сунули черное яйцо смерти под прошлогодние листья и отскочили в сторону. Этого не могли не заметить подходившие. Тот, что во всем зеленом, прежде чем приблизиться к ним, завернул к тому месту, где оставили гранату. Ковырнул ботинком, нагнулся и поднял. Громко хмыкнул. Когда наклонился, повернулся спиной, на его немецкой пилотке Полина разглядела красную звездочку - сзади, он зачем-то ее надел задом наперед. У двух других красные ленточки - на зимних шапках. На одном кожушок, на втором свитка, не лучше, чем Францева. У "немца" ворошиловские усики. (Франц тоже отметил: как у фюрера!) Полина держит руку у рта как бы от испуга, но это для Франца: подсказывает ему, напоминает, что он немой. Пастух колхозный, дурачок. О, Господи, часы! Их-то забыли снять с руки, спрятать: тоненькие, "не наши", сразу заметно. А еще сапоги немецкие! "Немец" присматривается к Францу каким-то охотничьим взглядом.
- Немэй он, это мой брат, - тут же затараторила Полина, сама отметив, каким вдруг крикливо бабьим сделался ее голос.
Сощуренные глаза "немца" с усиками (он самый низкорослый из всех) не отпускают Франца, и тот, бедный, стоит перед ним, как перед начальником.
- Откуда такие? - показал на часы. - Трофейные? Сапоги тоже? И все время подбрасывает на руке Францеву гранату.
- Брат, говоришь? - повернулся к Полине и вдруг - к Францу: - Как тебя звали, когда умел разговаривать? Имя как твое? Что на нее смотришь, я тебя спрашиваю? Покажи часы. Замаскировались, только бы дома отсидеться. На тебя можно плиту минометную взвалить. Станкач неразобранный.
В одной руке у "немца" Францева граната, во второй уже и часы. Теперь он оценивающе смотрит на сапоги.
- Трофейные, придется сдать.
Лицо дурашливо-строгое - большой, видно, мастер по трофеям. Его сотоварищи смотрят на него тоже с интересом. Ткнув пальцем в самого пожилого, приказал Францу:
- Вот с ним поменяйся.
Ох, и сказала бы ему Полина, когда бы не боялась, что разгадают, кто такой Франц. Пусть забирают все и пусть только уходят.
- Ну что ты, как петух перед курицей, топчешься? - влетело и пожилому партизану от "Ворошилова". - Снимай и меняйся. Видишь, парень решил помочь народным мстителям! Раз сам не воюет, пусть поможет.
Рассматривает Францевы часы уже на своем запястье:
- Вот, тут не по-нашему написано.
Наконец поинтересовался:
- Вы из какой деревни?
- Из Петухов.
- Так вас же спалили.
- Это мы знаем.
Все-таки смутился.
- Вы не обижайтесь. Мы не знали, что вы петуховские.
Но почему-то не вернул "трофеи".
7
День начался как обычно. Проснулись в утреннем сумраке густого леса под еловым шатром-балдахином. По одну сторону толстенной елины с подтеками смолы лежала Полина, укрывшись старенькой с проплешинами плюшевой жакеткой, по другую, натянув до подбородка деревенскую шерстяную свитку - Франц. Мрачное дерево между ними как строгий страж. Нарушителей не было: попробовал бы этот немец еще раз, как тогда! До сих пор на щеках, на лбу у него метинки от когтей Полины. Весело жалуется, что клещи на него дождем сыплются. Вот, и на шее, и за ухом. Полина посмотрела (покорно наклонил коротко стриженную голову), убедилась: чернеют оторванные головки, кожа воспалилась. Не хлопец, а тридцать три несчастья этот Франц. Беды на него сыплются, как эти клещи.
Во дворе у сгоревшего Подобеда, он жил у самой речки, нашли лозовую вершу-топтуху - Полина научила, как ловить вьюнов. Франц натоптал с десяток змееподобных вертких рыбешек. А чирьев заимел еще больше - всего обсыпало. А может, оттого, что на земле приходится спать, ночи холодные? Белье из жесткого деревенского полотна натерло мягкие места, теперь он ноги ставит враскид, как циркуль - умереть можно, как он ходит. Друзья Павла, партизаны, называют это: нагнал волка! Хорошо еще, что не ноет, сам над своими бедами подшучивает. Уверяет, что обязательно своей муттер завезет и покажет: какое белье сын ее носил ("Когда был в партизанах", - от себя добавила Полина). Франц промолчал: мулкое для него слово, вроде этого белья. И носить невозможно, и другого нет, свое, немецкое, затоптал в болоте.
И вот наступил день, которого Полина и ждала как спасения, и отчаянно боялась. Из лесу увидела возле своего двора верховых лошадей, сразу же узнала Павлика, стоит рядом с матерью. С ним, наверное, его разведчики, приезжали вот так не единожды.
- Сядь и сиди здесь, - приказала Францу, указывая на нагретое солнцем полусгнившее бревно, - пока я не вернусь. Или позову. Только не убеги! Не уйдешь?
- Не уйду.
Ну совсем как умного пса она его уговаривает. Но им не до смеха. Франц как-то сник, лицо посерело.
И Лазарчука узнала издали, он из Заречья, село это когда-то соперничало с Петухами: у кого зычнее и многолюднее вечеринки. И третий кто-то с ними, сидит на лошади, держа на коленях винтовку. Что, что им рассказала мама про Франца? Она видит уже бегущую по огородам Полину, показывает в ее сторону. Что им сказать? Увезут в отряд, а там что? Или с ним так же поступят, как с тремя немецкими офицерами. Сами перешли к партизанам, убежав с бобруйского аэродрома, а до этого долгое время поставляли отряду разные сведения, медикаменты. На машине прикатили, всего навезли. А потом - арестовали. Будто бы яд нашли. Полина отцу доверяет, его спокойной рассудительности, опыту, ну, не Павлику же верить - такому же, как она сама, школьнику? Для школьников все заранее ясно. А отец усомнился:
- Какой там мышьяк? Для себя ампулу зашили в воротник. Не к теще на блины ехали. А у нас рады придумать: хотели отравить кого-то, командование! Отличиться надо было особому отделу - вот и весь мышьяк. Живого немца поди поймай, а тут сами в руки пришли.
Бросилась брату на шею:
- Вот что с нами, Павлик, сделали, побили, попалили!
- Вижу! - Какой же он стал худой, глаза провалились, рука подвязана. Поморщился: Полина неосторожно коснулась ее.
- Ранили тебя?
- Да ерунда!
У него все ерунда, пустяки. Вдруг прикинула: а они, пожалуй, одногодки с Францем, восемнадцати нет.
- Донька, где вы там ходите? А он где? - спросила Кучериха.
Сказала, рассказала про Франца, про немца!
- Ну, где ваш фриц? - поинтересовался Павел.
Стоящий возле лошади Лазарчук смотрит испытывающее. Глаза незнакомо жесткие. Оброс так, что и хвацкие бакенбарды его потерялись. Как чеснок в лебеде у плохой хозяйки.
- Ой, мама! - Полине почему-то легче свою внезапную придумку-ложь сообщать всем через мать. - Забрали Франца! Какие-то из не знаю какого отряда. Отняли часы, сапоги, а как увидели носочки с голубым пояском: "А, немец!" И увели. Я уже им и про то, как он нас спас, что он не убивал, не палил - не поверили, забрали. Не знаю, что с ним сделают.
- А что с ними делать? - глухо произнес Лазарчук. - Ясно что.
- Он же нас от лютой смерти… - взмолилась Кучериха.
- Дайте, мати, за зло расквитаться. А уже потом остальное, - прервал ее Лазарчук.
Вмешался Павел:
- Мы вас, мама, с Полиной заберем в отряд, когда назад поедем. Что вам тут теперь оставаться? Через пару дней. А то еще каратели вернутся. У нас тут в яме белье есть, хлопцам, да и мне - переодеться. Завшивели.
- А як жа! И сало, сухари. Вот Полина, слазь, доченька.
А некоторое время спустя брат незаметно отвел Полину в сторонку.
- Так, говоришь, увели?
- А вы бы что с ним? А, Павлик?
- Не знаю, как в отряде. Вон у Лазарчука всю семью выбили, никого не оставили.
Посмотрел прямо в глаза сестре таким знакомым взглядом старшего на младшую, любимицу в семье.
- Ох, и политики вы с мамой! Если недалеко увели его, пусть он уходит. Раз вы говорите, что он такой.
- Так он убил немца, ему нельзя возвращаться!
- Ну, не знаю.