Настроение у меня было скверное. Остаток дня я провалялся на диване и читал томик зарубежной фантастики "Звездная карусель". Книжку дал мне Игорь, и завтра, раз уж я туда поеду, надо будет ее вернуть. Но читалось плохо. Я задремал - и проснулся от дьявольского воя пикирующего бомбардировщика. Я вскочил… В комнате, в противоположном углу, мерцал телевизор. Таня смотрела какой-то фильм. Потом она ушла по своим делам, а Люся села за работу.
Вот уже три с половиной года как Люся бросила преподавать английский в техникуме. Теперь она "надомница": в Публичной библиотеке ей дают всякую периодику - именно всякую, тут и биология, и география, и химия, - и Люся переводит. Хорошо набила себе руку на переводах научных текстов. У нас так и получается: день-деньской Люся занята домашними делами, хождением по магазинам, а вечером, когда я возвращаюсь с работы, она садится переводить. Иногда, правда, спохватывается: "Ой, Юрик, мы с тобой почти не разговариваем! Давай говорить!"
Вечером мы пили чай втроем, Таня подробно излагала содержание нового фильма, который надо непременно посмотреть, а я слушал ее и не слушал - Танино лицо затуманивалось, наплывали другие черты… страдальчески поднятые брови… наваждение, да и только…
Спалось мне опять плохо.
Утром в понедельник мы встаем рано - Люся провожает меня на работу. Она хлопочет у плиты, жарит яичницу, варит кофе. Я уже кончаю завтракать, когда Таня появляется из бывшей своей комнаты, в которую теперь вернулась, - из нашей гостиной. Она в легком сине-желтом халатике, с небрежно заколотой копной волос, ненакрашенная и потому кажущаяся прежней, домашней.
- Приветик, - говорит она и прикрывает ладонью зевок. - Думала, что не усну, а спала как убитая. Мама, мне кофе покрепче. Вы пьете слишком жидкий.
Она садится на табуретку рядом со мной. От нее слабо, но внятно пахнет хорошими духами.
- Когда ты приедешь на Большую Пушкарскую за вещами?
- Около шести, - отвечаю я, допивая свой кофе.
- А раньше не сможешь? - Таня капризно надувает губы. - В шесть Игорь приходит с работы, а я не хочу его видеть.
- Раньше не смогу. - Я поднимаюсь. - Закажи такси.
- Нечего, нечего, - говорит Люся, снимая с огня шипящую яичницу. - Какое такси, если в доме есть машина.
- Тоже мне машина - "Запорожец", - усмехается Таня и милостиво взглядывает на меня. - Ну ладно, только не опаздывай.
Мой осмеянный "Запорожец" выезжает со двора и мчит меня по Гранитной улице, заглатывая воздух бортовыми жалюзи. Стоп. Красное око светофора требовательно глядит на меня - не спеши, человек… куда тебя несет?
И опять машина времени, машина памяти подхватывает меня и уносит в прошлое. Это красный флаг взвился на фале - сигнальный флаг "наш", который поднимают на корабле при погрузке боезапаса. "Гюйс" готовится к выходу в море. В залив, начиненный минами. Мы уходим, Кронштадт, но мы непременно вернемся к твоей причальной стенке. Старый гранит твоих причалов так незыблем, так надежен…
Глава первая
Прорыв
Кронштадт - город прямых линий. Улицы и каналы здесь будто проведены по линейке. Ленинская строго параллельна улице Урицкого и перпендикулярна Советской. Поистине военно-морской порядок: сказано ведь кем-то, что на флоте все должно быть параллельно или перпендикулярно. Прямые линии гранитных стенок замыкают гавани. Геометр, планировавший этот город, признавал только прямой угол.
Кронштадт неярок, в нем преобладают два цвета - серый и темно-красный. Серая штукатурка жилых домов, серый булыжник мостовых, серые силуэты кораблей на рейдах столь же привычны глазу, как и кирпично-красные корпуса Учебного отряда, казарм и арсенала. Стоячая тем но-зеленая вода Обводного канала уже полтора века отражает кирпичные стены провиантских и адмиралтейских магазинов.
Но есть и другие цвета. Каштаны и липы на улицах и дубы в Петровском парке здесь зелены точно так же, как и в других широтах. Небо над Кронштадтом часто бывает затянуто тучами. Гонимые ветром, они низко плывут, задевая обрубок креста на византийском куполе Морского собора. Этот купол, узорно обвитый канатами со стилизованными якорями и спасательными кругами, возвышается над приземистым городом, как капитанский мостик над самой нижней из корабельных палуб.
Вторая высшая точка Кронштадта - дымовая труба Морского завода, чьи мрачные темные корпуса вытянулись вдоль длинной гранитной набережной. Гранитные шероховатые стены сухих доков. Здесь много гранита. И много портальных кранов. Тут и там вспыхивают голубые огоньки электросварки. Гудят компрессоры, стрекочут пневматические молотки, громыхает железо…
Гулко простучав каблучками по чугунной лестнице, Надя выбежала во двор, в "квадрат" заводоуправления. Как раз в этот момент с неба будто сдернули серое солдатское одеяло. И - заголубело. Резко легли на асфальт тени. Надя побежала вдоль корпуса механического цеха, вдоль длинного кумача с большими белыми буквами: "Все силы народа - на разгром врага!" Из тени выскочила на открытое солнцу место и сразу почувствовала: жарко! Ну, просто жаркий день, а ведь август идет к концу, вот-вот зарядят дожди.
Ах-х! Опять эти нахальные краснофлотцы. Третий уж день, как прилепился к стенке Шлюпочного канала катерок - "каэмка", и всякий раз, как Надя проходит по мостику, пялятся на нее с катера морячки, заговаривают.
- Привет, беленькая! - несется оттуда напористый голос.
Надя бежит по мостику, не повертывая головы, но уголком глаза видит: на катере идет приборка, загорелые краснофлотцы моют швабрами, скатывают водой палубу. Пялят бесстыжие глаза, а один, с могучим медным торсом, салютует Наде шваброй и вопит на весь Морзавод:
- Вот это да! А ножки, ножки!
Надя вспыхнула. Бежит быстрее. А вслед несется:
- Все бы отдал, кроме получки! - И уже издалека, приглушенно: - Петь, ты бы женился на такой беленькой?
И жалобно-дурашливый голос в ответ:
- Не, ребята. Умру холостым…
Сильно бьется сердце - от бега, от солнца, от нахальных слов.
"Только и знают… Приставучие все… И не беленькая я вовсе, а темно-русая… дураки…"
На бегу она приглаживает свои легкие волосы, да где уж там - вздыбились, растрепались, вон по тени, бегущей рядом, видно.
У проходной строгий дядька в очках пытается остановить ее:
- Ку-уда без противогаза? Тебе говорю, Чернышева!
Отмахнулась только Надя и выбежала на улицу.
Будто чувствовала, что Виктор позвонит сегодня, сшитое к школьному выпуску белое платье в синий горошек надела - на такое платье противогаз вешать? Как бы не так!
Надя Чернышева бежит вдоль длинной ограды Морзавода по Октябрьской улице. Ей навстречу топает по булыжнику колонна краснофлотцев, винтовки на ремень, новенькие подсумки оттянуты книзу от тяжести патронов. В такт шагам взлетает над колонной песня:
Выходи-ила на берег Катюша,
На высокий берег…
Сбилась с ноги песня, пошла вразнобой. Моряки глядят на Надю, все головы повернуты к ней.
- Раз-говорчики в строю! - сердится горластый главстаршина. - Пр-рекратить безобразие! Взять ногу! И-и-раз, два, три! Баб, что ли, не видели?
Надя на бегу показала ему язык. Главстаршина не заметил этого злостного выпада.
- Смешочки в строю! - сердится он еще пуще. - Песню!
Затихает топот, удаляется колонна, уносит "Катюшу" все дальше, к Ленинградской пристани.
Надя добегает до угла Коммунистической, поворачивает налево. Здесь несколько красноармейцев строят дзот на разрытой мостовой. Таскают на носилках землю, высыпают на бревенчатый накат. Блестят на солнце мокрые спины. Красноармеец восточного типа выкатывает на бегущую Надю темные глаза, восхищенно цокает языком.
А вот и сам геометр, когда-то начавший планировку города. В Петровском парке, лицом к гавани, к Южному берегу, стоит на высоком постаменте черный бронзовый Петр. Оперся на прогнувшуюся шпагу. На нем мундир Преображенского полка, штаны до колен, через плечо андреевская лента. Длинноволосая литая голова не покрыта. Под царскими ботфортами выбито на шлифованном граните:
ОБОРОНУ ФЛОТА И СЕГО МЕСТА ДЕРЖАТЬ ДО ПОСЛЕДНЕЙ СИЛЫ И ЖИВОТА ЯКО НАИГЛАВНЕЙШЕЕ ДЕЛО.
Памятник обкладывают мешками с песком, вон их сколько понавезли. Пока еще только постамент обложен, и два плотника на стремянках деловито стучат молотками, сколачивают вокруг него ящик из досок. Уже к ботфортам подбираются.
- Бог помощь, работнички, - подходит к плотникам долговязый моряк в надвинутой на брови мичманке. - Что это вы, никак гроб Петьке мастерите?
Старший из плотников, только слезший со стремянки - досок взять, - хмуро глянул на моряка. У того худощавое лицо, губы сложены улыбчиво, уголками кверху. На рукавах его фланелевки две узких лычки.
- До первой статьи дослужился, а ума не больно нажил, - говорит плотник хрипло. - Кто он тебе, сосед по квартире, чтоб ты его Петькой обзывал?
- Он самодержец всея Руси.
С этими словами старшина первой статьи вскакивает на горку набитых песком мешков и принимает позу "под Петра": руку упер в бок, шею вытянул, грозно сдвинул брови.
- Ты это… не дури. - Плотник усмехается. - Артист.
Старшина, спрыгнув наземь, протягивает ему пачку:
- Закури, отец.
- Это что ж за папиросы? - разглядывает плотник пачку с улыбающимся женским лицом.
- Эстонские. "Марет" называются. По-нашему - "Маруся".
- Слабенькие. - Прищурив глаз, плотник раскуривает папиросу. - Баловство… Сам-то откуда? Не с "Марата"? - кивает он на темно-серую громаду на Большом рейде.
- Оттуда. Служу на линкоре "Марат", курю папиросы "Марет".