Жалко будить командира - а надо. Каждую минуту может понадобиться ход, а тут эта чертова крышка цилиндра. Хорошо хоть, что поломку обнаружили не в походе. Тралец всего несколько часов как пришел с моря, из Куресааре - зеленого городка на острове Эзель. Тишина там стояла удивительная - будто по ту сторону войны.
Канонада нарастает, в сплошном гуле взрыкивают басы крупных калибров - и вдруг все тонет в долгом раскатистом грохоте. Козырев вскидывает бинокль в сторону взрыва. Где-то над кранами и пакгаузами вымахнул толстый клубящийся дым, в нем мелькают быстрые красные вспышки, что-то там продолжает взрываться.
Сигнальщик Плахоткин докладывает:
- В Купеческой гавани - сильный взрыв!
Ну вот, не надо будить командира, сам пожаловал. Всего часок "придавил ухо" капитан-лейтенант Олег Борисович Волков. Крупный, широколицый, он поднимается на мостик. Затяжной недосып не берет командира. Загорелые щеки гладко выбриты - когда успевает только? Светло начищены пуговицы на кителе, обтягивающем могучий торс.
Козырев кратко докладывает обстановку. Услышав о крышке цилиндра, командир проводит по лицу ладонью, будто остаток сна сбрасывает, и говорит:
- Едри его кочерыжку.
А что еще сказать? Техника есть техника, металл устает - у металла свой запас прочности, не человечий…
- Нет у меня для вас трех часов, - басит командир в переговорную трубу. - Побыстрее надо, механик. Нажмите. - И повышает голос: - А я говорю - нажмите!
И кончен разговор.
Свежеет ветер, нагоняя тучи. Косматое, багровое от пожаров, первобытное какое-то небо простерлось над таллинским рейдом.
Вой моторов падает с неба. Еще не дослушав выкрик сигнальщика: "Правый борт, курсовой сорок пять - группа самолетов!", Волков нажимает на рычажок замыкателя. Круглые, частые, катятся по кораблю звонки боевой тревоги - колокола громкого боя. Быстрый стук башмаков по трапам и палубе. Команда разбегается по боевым постам, следуют доклады на мостик о готовности.
- Дальномерщик, дистанцию! - с юта кричит, приставив к губам жестяной рупор мегафона, лейтенант Толоконников, командир БЧ-2–3 - минно-артиллерийской боевой части.
- Дистанция полторы тысячи! - с мостика кричит дальномерщик.
- Автоматы! - Прильнув к биноклю, Толоконников дает целеуказание расчетам тридцатисемимиллиметровых зенитных орудий: - Правый борт двадцать пять, угол места сорок, дистанция полторы тысячи…
Звонко ударили зенитки. Понеслись в дымное небо - навстречу "юнкерсам" - красные трассы зенитных снарядов. Тяжко, на одной длинной ноте застучали крупнокалиберные пулеметы ДШК. Зазвенела по стальной палубе, струясь беспрерывно, латунь стреляных гильз.
Небо - в желтых комочках разрывов. Рассыпался строй "юнкерсов", они заходят с разных сторон, с воем кружат над рейдом, рвутся к "Кирову". Но плотен огонь кораблей. Клюнув застекленным носом-фонарем, один из "юнкерсов" устремляется вниз, за ним другой. Пикируют… Уже не первый раз видит Козырев, как они пикируют. Тогда, в Рижском заливе… и на последнем переходе…
Вот отделились бомбы - как черные капли… черные плевки…
Грохот взрывов, столбы воды, огня и дыма. Ох ты!..
Не попали! Еще столбы и еще… Ни одна не попала в крейсер! А, опасаетесь заградительного огня!
Сбили вам прицельное бомбометание…
…и на переходе, у острова Осмуссар, они пикировали на нас - с резким воем, от которого мороз по спине…
Уходят. Дробь!
И тишина. И сразу будто темнеет. Норд-ост нагоняет, нагоняет тучи, стирает с неба облачка шрапнели. Слышно, как плещутся волны, набегая на темно-серые борта кораблей.
Лейтенант Толоконников спешит с кормы на нос, четко звякая подковками сапог. Толоконников длинный, прямой, будто негнущийся. В училище его прозвали фок-мачтой. Волосы желтые, соломенные, брови тоже. Была бы Толоконникову к лицу простецкая улыбка. Но лицо у него замкнутое, неулыбчивое.
По крутому трапу он взбегает на полубак. Расчет стомиллиметрового орудия - сотки - только что послезал со своих сидений, похожих на велосипедные седла.
- Почему не стреляли? - спрашивает Толоконников командира орудия.
У старшины второй статьи Шитова вид такой, будто только что проснулся. Моргает белыми ресницами из-под каски.
- Не было приказа, - отвечает.
И взглядывает на стоящего в нескольких шагах у фальшборта молоденького лейтенанта. Лейтенант туго затянут в китель, противогаз съехал на живот, лицо со следами юношеских прыщей бледно и как бы намертво схвачено опущенным лакированным ремешком фуражки. Бледное лицо на фоне дымного вечереющего неба. Глаза прищурены, рот судорожно перекошен.
- Чего зубы скалишь, Галкин? - шагнул к нему Толоконников.
- Я не скалю, - тихо отвечает тот.
- А вроде улыбка у тебя. - Схватив Галкина под руку, Толоконников отводит его подальше от ушей подчиненных. - Почему не скомандовал сотке?
- Так высоко же шли…
- На какой высоте?
Галкин молчит. В бегающих глазах отсвечивает зарево пожаров, молча он выслушивает нагоняй Толоконникова: самолеты шли достаточно низко и угол возвышения позволял сотке вести огонь, а его, Галкина, как прихватил мандраж на переходе из Куресааре, так до сих пор и не отпускает… И вообще-то трудно управлять зенитным огнем из разных калибров при такой скоротечности боя, а от него, Галкина, столько же помощи, сколько от козла молока…
Высказав все это, четко, по-строевому повернулся Толоконников и, звякая подковками по стальному настилу, пошел к своим комендорам - стрельбу разбирать, делать выводы. Лейтенант Галкин проводил его безнадежным взглядом.
Около девяти часов вечера взрыв огромной силы потряс город: подрывная команда взорвала арсенал. Содрогнулось таллинское небо, оглохшее от войны. На затянувшие его тучи пал мрачный багровый свет. В этом свете обозначился черный силуэт Вышгорода с красным флагом, развевающимся на шпиле "Длинного Германа".
Орудийный рев прибывал. Береговые батареи и корабли ставили стену заградительного огня, помогали частям прикрытия сдерживать непрекращающийся напор противника. Отход войск начался.
Тарахтели мотоциклы, на которых мчались связные - указывать дорогу. Тянулись молчаливые колонны по Нарва-манте и по Пярну-манте… мимо тлеющего Бастионного парка… мимо древних церквей Нигулисте и Олевисте… мимо затаившихся, темным тесом обшитых домов северной части города… вдоль умолкнувших корпусов завода "Вольта" с черными провалами окон… мимо разбитого судоремонтного завода. Шли красноармейцы в пропотевших гимнастерках и моряки в запыленном, неудобном для сухопутного боя флотском обмундировании. Несли на плечах оружие, на носилках - раненых. Зарево ночных пожаров освещало хмурые, усталые, небритые лица. Каски, бескозырки, пилотки… Хруст стекла под сапогами на булыжнике мостовых…
Река эвакуации втекала в Минную гавань, где тесно стояли - кормой к причальным стенкам - транспортные суда. Дробясь на множество рукавов, втекала по трапам людская река. Приняв бойцов и оружие, транспорты - в недавнем прошлом пассажирские и грузовые пароходы - отваливали от стенки, сами или с помощью буксиров, и уходили на рейд, под защиту военных кораблей.
Норд-ост крепчал и надул-таки моросящий дождь. Дождь падал и переставал - будто не принимала его земля, раскаленная огнем.
Нескончаемо тянулась эта ночь.
А под утро, когда главные силы, снятые с берега, уже видели, забывшись, мучительные сны на качающихся палубах, в тесноте судовых кубриков, в Минную гавань начали прибывать части прикрытия. Их отрыв от противника был не прост. Многим бойцам пришлось, приняв на себя немецкий натиск, остаться навсегда в окопах последней черты обороны. Хорошо хоть, что флотская артиллерия молотила всю ночь без передыху, не позволила немцам ворваться в город на плечах отступающих.
Части прикрытия снимали на рассвете. Несколько небольших кораблей было послано с рейда в Минную гавань принять на борт последний заслон. Базовый тральщик "Гюйс" - в их числе.
Медленно, нехотя наступало утро. Небо было как запекшаяся серо-багровая рана.
Старший лейтенант Козырев стоит у сходни, переброшенной с борта тральщика на стенку гавани, - распоряжается погрузкой. Козырев резковат в движениях, речь его отрывиста. Из-под фуражки пущены на виски косые черные мысочки. И лицо у Козырева очерчено резко - черные брови углом, прямой и острый нос, от крыльев которого пролегли решительные складки. А глаза у Козырева светло-голубые, пристальные.
- Ваша рота вся прошла, лейтенант? - спрашивает он стоящего рядом немолодого пехотинского командира с забинтованной рукой на перевязи.
- Вся, что осталась, - хрипит тот. - Сорок семь человек.
- Боцман, - командует Козырев, - разместить!
- Есть! - Красавец боцман, старшина первой статьи Кобыльский, жестом приглашает пехотинцев следовать за собой на ют. - Что, братцы-пластуны, навоевались? Эх вы! Такой город сдали.
- Тебя бы туда, под танки, - бросает ему боец, почти мальчик с виду, зло глядя из-под каски с вмятинами. - Вам-то что, морякам, горячей землей рты не забивает… Борщи хлебаете, на простынях спите…
- Дослужи до дырок в полотенце, сынок, - с достоинством отвечает боцман, - тогда, может, поймешь, что к чему. С Мариуполя никого тут нет? Эх, никак не найду земляков. Ну, располагайся тут, пехота. И по кораблю не шастать!
У сходни - заминка. Сквозь толпу красноармейцев и моряков проталкиваются двое гражданских. Один - невысокий плечистый дядя лет пятидесяти, в мятом черносуконном пиджаке, в кепке цвета железа - очень уж энергично действует локтями. В руке у него крашеный фанерный чемодан с жестяными уголками.
- Куда ты прешь как танк? - Боец с забинтованной головой отпихнул гражданского.