- На кудыкину гору! - выкатил тот налившиеся кровью глаза. - Всю ночь мотаемся, то в Купеческую гавань, то туда, то сюда… А ну, дайте пройти!
Бойцы неохотно уступали его натиску, а он лез напролом. Его спутник, меднолицый парень лет тридцати, молча пробирался вслед за ним к сходне.
- Стоп! - загородил дорогу Козырев. - Назад, гражданин! Не мешайте погрузке войск.
- Эт ты мне? - Гражданин с фанерным чемоданом зло уставился на Козырева. - Эт я мешаю? - И в крик: - Я тридцать лет на флоте! На, читай! - Выхватил из-за пазухи и сунул Козыреву бумагу. - Мы с кронштадтского Морзавода!
- Обождите в сторонке, - отодвинул его руку с бумагой Козырев. - Пройдете после погрузки войск.
- Как корабли ремонтировать, так давай, Чернышев! - ярится гражданин. Пот стекает у него из-под кепки на седоватую щетину щек. - А как экаву… эвакуация, так отойди в сторонку?! Плохо ты Чернышева знаешь, старлей! Пошли, Речкалов! - махнул он рукой своему спутнику и двинулся по сходне, слегка припадая на правую ногу.
- Приказываю остановиться! - вспыхнул Козырев, занеся руку к кобуре с наганом.
Трудно сказать, что могло бы тут, в накаленной обстановке, произойти, если б с мостика не сбежал на шум военком тральщика Балыкин.
- Спокойно, спокойно, - слышится среди выкриков его властный голос. - Кто тут шумит?
- На, читай, политрук! - Чернышев, глянув на его нарукавные нашивки, и ему бумагу сунул под нос. - С Кронштадта мы. - И пока Балыкин читал бумагу, Чернышев выкрикивал сбивчиво: - Велели в Купеческую! А там - мать честна! Все в дыму, ночь в Крыму… Вагоны с боезапасом рвутся! Как только ноги унесли. Потом под обстрелом… Всех потеряли… Пока до Минной добрались - все, говорят, кончена посадка… Да как же так! Всю жись на флот работаю…
- Тихо! - возвращает ему бумагу Балыкин. - Без шума. Пропусти этих двоих, помощник.
- Пропущу в последнюю очередь. После погрузки войск. Чей-то из толпы истошный выкрик:
- Долго нас тут мурыжить будете? Скоро немец припрется.
- Не разводить панику! - повысил голос Балыкин. И снова Козыреву: - Пропусти этих. Идите, кронштадтцы.
- Товарищ комиссар! - У Козырева кожа на скулах натянулась и побелела. - Вы ставите меня в трудное положение. Прошу не вмешиваться.
А Чернышев тем временем прошел на борт тральщика, чемоданом задев Козырева по колену. И спутник его меднолицый прошагал по сходне.
- Ничего, ничего. - Балыкин спокойно выдержал острый взгляд Козырева. - Кронштадтские судоремонтники - все равно что войска. Продолжай погрузку, помощник.
Приняв последний заслон (а вернее, не последний, еще мелкие группы могут появиться в Минной), "Гюйс" отвалил от стенки и, миновав ворота гавани, вышел на рейд.
Свежий ветер и качка.
Молча смотрят с верхней палубы "Гюйса" бойцы на опустевшую гавань, на оставленный город. Теперь видны острые шпили ратуши, Домской церкви, "Длинного Германа". Уплывает Таллин. Стелется черный дым над зеленым берегом справа - над Пиритой.
- Нельзя на полубаке, папаша, - говорит боцман Чернышеву, пристроившемуся на своем чемоданчике рядом с носовой пушкой - соткой. - Артрасчету мешать будешь. Жми на ют.
- Молод еще мне указывать, - отвечает сердитый Чернышев. - Тебя еще и не сделали, когда я на линкоре "Петропавловск" в кочегарах служил. На ют! - ворчит он, пробираясь по забитой людьми палубе к корме. - Тут и ногу поставить негде… Отодвинься, служивый, что ж ты весь проход фигурой загородил.
- Куда отодвигаться? - огрызнулся боец в армейской гимнастерке и матросской бескозырке, на которой золотом оттиснуто: "Торпедные катера КБФ". - В залив, что ли? Отодвинулись, хватит.
Малым ходом подходит "Гюйс" к высокому черному борту транспорта "Луга". Звякнул машинный телеграф, оборвался стук дизелей. Боцман Кобыльский уцепился багром за стойку трапа, спущенного с транспорта:
- Давай, пехота, пересаживайся!
Это - легко сказать. Тральщик приплясывает на волнах - вверх-вниз, вверх-вниз. Надо выбрать момент, когда нижняя площадка трапа приходится вровень с фальшбортом "Гюйса". Ничего, приноровились. Потекли вверх выбитые роты прикрытия. Вот и Чернышев со своим чемоданом прыгнул на качающийся трап.
- Будь здоров, папаша, - напутствует его боцман. - Кронштадтским девушкам поклон передай от старшины первой статьи Кобыльского.
- Нужен ты им, - ворчит Чернышев, поднимаясь по трапу. - Как кобыле боковой карман.
Тут из шпигата "Луги" хлынула на палубу тральщика толстая струя воды. Видя такое непотребство, Кобыльский задрал голову и принялся изрыгать хулу на торговый флот вообще и на коллегу-боцмана с транспорта в частности. Очень у Кобыльского отчетливый голос: даже когда не кричит, все равно на весь Финский залив слышно.
Политрук Балыкин с мостика тральщика:
- Боцман! Мат проскальзывает!
- Так это я для связки слов, товарищ комиссар! Смотрите, что деется, - указывает Кобыльский на хлещущую воду. - Тральное хозяйство заливает.
- Отставить мат.
- Есть…
Боцман подзывает краснофлотца Бидратого и велит ему придерживать багром трап, по которому лезет вверх пехота. Сам же скрывается в форпике. Через минуту снова появляется на верхней палубе с комом ветоши. Он привязывает ком к длинному футштоку и поднимает эту затычку к шпигату. Вода разбивается на тонкие струйки, брызжет, потом перестает литься совсем. Кобыльский победоносно оглядывается и возглашает:
- Матросы и не такие дыры затыкали!
Сигнальщик на мостике "Гюйса" краснофлотец Плахоткин прыскает - и тут же под строгим взглядом военкома сгоняет с лица смех, принимается усердно обшаривать в бинокль море и небо.
На рассвете командующий флотом вывел все корабли и транспорты на внешний рейд - якорную стоянку, открытую ветрам, между островами Найсаар и Аэгна.
Медленно рассветало. В сером свете рождающегося утра увидел Козырев с мостика "Гюйса" темную полоску леса среди моря. Это была Аэгна с желтыми ее пляжами. К острову стягивался флот. Качались темно-серые корпуса боевых кораблей и черные - груженых транспортов. Порывы ветра доносили тарахтенье брашпилей, звон якорных цепей в клюзах - корабли становились на якоря.
Сверкнуло вдруг на Аэгне - и ударило так тяжко, гнетуще, что у Козырева уши заложило. Грохот раскатывался, тяжелел. Будто небо раскололось и пошло, как море, волнами. Над Аэгной, где-то в середине лесной полоски, вымахнули мощные столбы дыма с разлетающимися обломками. Видел Козырев в бинокль: чуть ли не целиком бросило в воздух одну из орудийных башен. Обламываясь на лету, она рухнула наземь, еще добавив грохоту к тому, первоначальному, что раскатывался вширь, грозно вибрируя.
- Все, - сказал командир "Гюйса" Волков, опуская бинокль. - Взорвали батарею.
Вот теперь, когда двенадцатидюймовые батареи береговой обороны, до конца расстреляв боезапас, были взорваны, до Козырева как бы впервые дошло, что Таллин сдан. Флот потерял главную базу. Флот уходит в Кронштадт. Это резко меняет обстановку на Балтийском театре: одно дело, когда флот на оперативном просторе, другое - когда зажат в "Маркизовой луже", в восточном углу Финского залива…
"Гюйс" становится на якорь. Волков велит команде завтракать, а сам спускается в радиорубку. Козырев задерживается на мостике, чтобы дать заступающему на вахту Толоконникову попить чаю. Все еще посвистывает по-штормовому норд-ост, но небо (замечает вдруг Козырев) проясняется, сгоняет с себя густую ночную облачность. Только на юге горизонт плотно затянут, это стоит над Таллином дым пожаров, и слышен оттуда, хоть и заметно поредевший, артогонь. Там на внутреннем рейде все еще стоят несколько кораблей арьергарда, - они принимают последние шлюпки с бойцами прикрытия, с подрывниками, - и ведут огонь по немецким батареям, которые, наверное, уже выкатились на берег Пириты и бьют по рейду теперь не вслепую.
В полукабельтове от "Гюйса" становится на якорь подводная лодка типа "Щ" - в просторечии "щука". По ее узкой спине, держась за леера, идут двое в пробковых жилетах - от носа к рубке. Здорово качает лодочку. Ну, в серьезный шторм она может погрузиться на глубину, где нет качки…
Похоже, что день будет солнечный. Это плохо (думает Козырев). Лучше бы лил беспросветный дождь. Флот сильно растянется на переходе, - хватит ли зенитного оружия, чтобы прикрыть с воздуха все транспорты и вспомогательные суда? Лучше бы непогода… Но если сильная волна, то с тралами не пройдешь, а там ведь немцы с финнами мин накидали… И так нехорошо, и этак…
Да, вот как кончается лето. На август ему, Козыреву, был положен отпуск, и мечталось: сперва в Москву, к родителям, с отцом после его передряг повидаться, а потом - махнуть в Пятигорск. Снова, как прошлым летом, увидеть зеленые, с каменными проплешинами склоны Машука. Увидеть с Провала, как в вечереющем небе над Большим Кавказом бродят молнии. А в Цветнике - томные саксофоны джаза Бориса Ренского. И вкрадчивое танго: "Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…" Домик с белеными стенами под черепицей, чистая горница - и раскосые, как бы уплывающие глаза женщины… Какая медлительная, какая ленивая повадка - но это только внешне… под этой ленью таится огонь… А по утрам сладко пахнут во дворе флоксы. Там ходит раздражительный индюк с красным махровым кашне, болтающимся на шее… Где-то ты, чернобровая казачка со смуглой кожей и медленными глазами?..