- Что поделаешь, капитан, - говорю я ему, - рыцарские чувства тут ни при чем. Ваш долг - велеть арестовать эту женщину и - сообразно с важностью преступления - приговорить к смертной казни; а на вашу долю выпадает честь приказать дюжине стрелков: "Пли!" Жизнь - известное дело - полна романтики. Вот только, к сожалению, есть тут одна загвоздочка: никакого В. Манесса в Цюрихе не существует, потому как на цюрихской почте скопилось уже четырнадцать зашифрованных донесений, а его все нет как нет. Бросьте вы свои подозрения и отправляйтесь плясать с этой смуглой графиней, пока молоды!
Три дня капитан мучился угрызениями совести, аж осунулся весь, а потом все-таки доложил о случившемся по начальству. Ну, понятно, шестеро военных в машине помчались арестовать графиню Мигали и изъять ее обширную переписку с иностранными агентами. У нее был обнаружен код и всевозможные опасные, так сказать, бумаги изменнического содержания. При этом графиня отказывалась давать какие-либо показания, а ее сестра, шестнадцатилетняя девчонка, уселась на стул, поджав колени под подбородком, так что все можно было лицезреть, курила сигареты, флиртовала с офицерами и хохотала как дурочка.
Прослышав, что Мигали сидит в тюрьме, я помчался к военному начальству и говорю:
- Отпустите вы, Христа ради, эту истеричку, иначе сраму не оберетесь.
А они мне:
- Пан Полгар, графиня Мигали призналась, что была завербована иностранной разведкой, а это дело серьезное.
- Да эта женщина водит вас за нос! - кричу я им.
- Пан Полгар, - строго выговаривает мне полковник, - не забывайте, что говорите о даме; графиня Мигали лгать не может.
Вот до чего эта баба окрутила солдат!
- Тысяча чертей! - орал я. - Значит, галантности ради вы отправите ее под суд? Да пошли вы к дьяволу вместе с вашими рыцарскими чувствами! Неужели вы не видите, что эта дурочка сама и нарочно навела вас на след своей изменнической деятельности?! Да ведь она, негодница, обвела вас вокруг пальца, не верьте вы ни одному ее слову!
Но начальники делали трагические мины и только пожимали плечами.
Само собой, о случившемся кричали все газеты, - и у нас и за границей; аристократия со всего света была на коне и собирала выражения протеста, дипломаты предпринимали различные демарши, общественное мнение даже в далекой Англии было возмущено, но справедливость - как известно - неумолима. Словом, благородная графиня - в виду военного положения - предстала перед трибуналом.
Снова пошел я к военным чинам - на сей раз уже вооружась собственной информацией - и предложил:
- Выдайте ее мне, я сам ее накажу.
Какое! Они и слышать ни о чем не хотели. Надо признаться, суд они устроили - просто красота!
Я сидел в зале, заплаканный, как на "Даме с камелиями". Графинечка, тоненькая, словно стрела, и смуглая, что твой бедуин, признала свою вину.
- Я горжусь тем, - произнесла она, - что смогла быть полезной врагам этой страны.
Судьи чуть не разрыдались, желая и благородными быть, и долг соблюсти; но что поделаешь, изменнические письма и прочие глупости были налицо, и все же суд принимая во внимание исключительные обстоятельства, облегчающие и отягчающие вину, - не мог не приговорить графиню Мигали к году тюремного заключения.
Такого роскошного суда, повторяю, я отродясь не видывал. После вынесения приговора графиня встала и ясным голосом произнесла:
- Господин председатель, я считаю своим долгом заявить, что в ходе следствия и во время предварительного ареста все без исключения чехословацкие офицеры по отношению ко мне держали себя как истинные джентльмены.
В этом месте я от избытка чувств разревелся чуть ли не в голос.
А теперь войдите в мое положение: когда знаешь о человеке всю подноготную, то у тебя так и чешется язык рассказать об этом, просто нет никакого удержу. По-моему, люди говорят правду не по злому умыслу и не по глупости, а вынуждаемые обстоятельствами или неодолимым правдолюбием. Так представьте себе, эта Мигали где-то в Вене познакомилась с небезызвестным майором Вестерманном и влюбилась в него. Вы, конечно, знаете, кто такой Вестерманн: удалец, сделавший геройство ремеслом; ордена на нем так и бренчат: Мария Терезия, Леопольд, Железный крест, турецкие звезды с бриллиантами и бог знает что еще… все это он нахватал во время войны; Вестерманн - главарь всевозможных противозаконных организаций, заговоров, путчей, покуда речь идет о монархистах. Вот в этого-то героя втюрилась наша графиня и, дабы стать его достойной, решилась принять терновый венец великомученицы: словом, ради роковой этой страсти она прикинулась шпионкой и сама себя выдала. На такие штучки способны только женщины.
После процесса отправился я в тюрьму, где она сидела, и велел ее позвать.
- Мадам, - говорю, - это же ведь скука смертная, целый год сидеть в тюрьме; оно неплохо бы подать апелляцию, если вы изволите признаться, как взаправду обстояло дело с этим вашим, так сказать, шпионажем.
- Мне больше не в чем признаваться, сударь, - ответствовала графиня ледяным голосом.
- Ах ты, господи боже, - буркнул я, - да выбросьте вы из головы ваши глупости; ведь майор Вестерманн пятнадцать лет как женат, у него трое детей!
Графинечка сделалась серой, словно пепел; мне не приходилось еще видеть, чтобы женщина так подурнела прямо на глазах.
- А какое это имеет ко мне отношение…
- Вам, вероятно, полезно узнать, - раскричался я, - что этот ваш майор Вестерманн, собственно, не кто иной, как Вацлав Малек, пекарь из Простейова, понятно? Взгляните-ка на старую его фотографию; ну, узнаете? Христа ради, графиня, неужто из-за этакого проходимца вы пошли под суд?!
Графиня сидела словно оцепенев, и я вдруг увидел, что передо мной - старая дева, утратившая последние иллюзии. Мне стало жаль ее и неловко за себя.
- Мадам, - торопливо как-то проговорил я, - значит, договорились; я пришлю сюда вашего адвоката, и вы ему сообщите…
Графиня Мигали выпрямилась, бледная, натянутая как тетива.
- Нет, - выдохнула она, - в этом нет надобности; мне нечего прибавить к моим показаниям.
И удалилась. А за дверью упала; нам пришлось разжимать ей пальцы - так их свело судорогой.
Я с досады кусал губы. Ну, все обнаружилось, - утешал я себя, - правда победила. Но, черт возьми, что же такое правда? Ведь все эти разоблачения и обманы, все эти мучительные истины, разрушенные иллюзии и горький опыт - это ведь лишь частица правды; а правда - она больше; правда заключается в том, что любовь - великое чувство, безумие, гордыня, страсть, тщеславие, а любая жертва - подвиг, и любящий человек величествен в своем чувстве. Вот в чем состоит другая и самая значительная доля правды; но нужно быть поэтом, чтоб уметь увидеть и выразить это.
- Совершенно справедливо, - заметил полицейский Горалек, - все зависит от того, как эту правду преподнести. В прошлом году забрали мы одного растратчика и повели взять оттиски пальцев; а парень - шмыг, выскочил из окна второго этажа - и припустился бежать.
Наш дактилоскопист хотя и пожилой, а туда же, - хоп! - выскочил за ним следом и сломал себе ногу.
Нас это вывело из себя - как всегда, когда наших обижают; изловили мы этого парня - ну и пощипали маленько.
Потом был суд, и нас призвали в качестве свидетелей; вот адвокат этого парня - обходительный да гладенький такой, словно пузырек с ядом, - и спрашивает:
- Господа, если вам неприятно - можете не отвечать на мои вопросы. Но после того, как мой клиент попытался бежать, вы ведь его избили, не правда ли?
- Пустое, - отвечаю я, - мы только проверили, не повредил ли он себе что-нибудь, выскакивая со второго этажа, а убедившись, что повреждений нет, попытались ему внушить, что этак не поступают.
- Внушали, видимо, основательно, - заметил адвокат с тонкой усмешечкой. - Полицейский врач установил, что в результате этого внушения у моего клиента переломлены три ребра, а сам он весь в синяках, особенно спина.
- Значит, он слишком близко к сердцу принял наше внушение, - парировал я, пожав плечами.
На том и кончили. Знаете ли, правда правдой, но нужно найти для нее и подходящее слово.
История дирижера Калины
- Кровоподтек или ушиб иногда болезненнее перелома, - сказал Добеш, - особенно если удар пришелся по кости. Уж я-то знаю, я старый футболист, у меня и ребро было сломано, и ключица, и палец на ноге. Нынче не играют с такой страстью, как в мое время. В прошлом году вышел я раз на поле; решили мы, старики, показать молодежи, как раньше играли. Стал я за бека, как пятнадцать - двадцать лет назад. И вот, как раз, когда я с лету брал мяч, мой же собственный голкипер двинул меня ногой в крестец, или иначе cauda eguina. В пылу игры я только выругался и забыл об этом. Но ночью началась боль! К утру я не мог пошевелиться. Такая боль, что рукой двинешь - больно, чихнешь - больно. Замечательно, как в человеческом теле все связано одно с другим. Лежу я на спине, словно дохлый жук, даже на бок повернуться, даже пальцем ноги пошевелить не могу. Только охаю да кряхчу, так больно.
Пролежал я целый день и целую ночь, не сомкнул глаз ни на минуту. Удивительно, как бесконечно тянутся минуты, когда не можешь сделать никакого движения. Представляю себе, как мучительно лежать засыпанным под землей. Чтобы убить время, я складывал и умножал про себя, молился, вспоминал какие-то стихи. А ночь все не проходила.