- Пан комиссар, - выпалила она, внезапно озаряясь надеждой, - я десять тысяч дам тому, кто мне отыщет Руженку. Объявите повсюду, что награду… десять тысяч… получит тот, кто наведет вас на след моей девочки.
- Я бы вам не советовал этого делать, милая пани, - с сомнением проговорил пан Бартошек.
- Вы бесчувственный человек! - горестно воскликнула молодая женщина. - Да за свою Руженку я готова весь свет отдать!
- Ну, вам виднее, - мрачно проворчал пан Бартошек. - Объявить я объявлю, только вы уж, бога ради, в это дело больше не вмешивайтесь!
- Тяжелый случай, - вздохнул он, едва за пани Ландовой захлопнулась дверь. - Вот посмотрите, что теперь начнется!
И в самом деле началось: на следующий день три сыскных агента принесли ему по зареванной трехмесячной девчушке каждый, а один - небезызвестный Пиштора - просунул голову в кабинет и осклабился: "Пан комиссар, а парнишка не подойдет? Парнишку я достал бы по дешевке".
- А все эта ваша дурацкая премия, - чертыхался пан Бартошек. - Еще немного - и нам придется открыть сиротский дом. Вот проклятие!
"Вот проклятие! - раздраженно ворчал он, возвращаясь в свою холостяцкую квартиру. - Хотелось бы мне знать, как теперь мы разыщем этого карапуза!"
Дома его встретила прислуга, этакая языкастая бой-баба, но сегодня она прямо так и сияла от удовольствия.
- Вы только подите посмотрите, пан комиссар, - произнесла она вместо приветствия, - на вашу Барину!
А Бариной, да будет вам известно, звали чистокровную боксершу, согрешившую с каким-то немецким волкодавом, - пан Бартошек получил ее от пана Юстица. К слову сказать, я просто диву даюсь, как эти собаки вообще признают друг друга, хоть убей, не могу понять, по каким признакам борзая определяет, что такса - тоже собака. Мы, люди, отличаемся лишь языком да верой, а готовы проглотить друг друга. Ну вот, значит, Барина эта прижила с немецким волкодавом девятерых щенят, и теперь, развалясь подле них, вертела хвостом и блаженно улыбалась.
- Вы только подумайте, - без умолку трещала служанка, - как она ими гордится, как она ими хвастает, стерва! Оно и понятно - мамаша.
Пан Бартошек задумался и спрашивает:
- Мамаша, говорите? И что же, все матери так себя ведут?
- Еще бы! - громко удивилась служанка - Попробуйте похвалите при какой-нибудь маме ее ребенка!
- Любопытно! - буркнул пан Бартошек. - Погодите, я попробую.
Дня через два все мамаши Большой Праги были прямо вне себя от восторга. Стоило им выйти на улицу с колясочкой или с младенцем на руках, как возле них появлялся полицейский в полном параде либо этакий, знаете ли, обходительный господин в черном котелке, он улыбался их восхитительной деточке и щекотал ее под подбородочком.
- Какое замечательное дитё! - восхищался он. - Сколько же ему?
Словом, для всех мамаш это был самый настоящий радостный праздник.
И уже в одиннадцать утра один из агентов привел к комиссару Бартошеку бледную, дрожащую женщину.
- Это она, пан комиссар, - доложил он Бартошеку, - я встретил ее когда она прогуливалась с колясочкой, но стоило мне произнести "Ай-яй-яй, какое у вас замечательное дите, сколько же ему?" - эта женщина зло стрельнула на меня взглядом и задернула занавесочки. Ну вот я и предложил ей, пойдем, дескать, со мной, только без шума!
- Бегите за пани Ландовой, - приказал комиссар. - А вы, мамзель, объясните, Христа ради, на кой ляд вам понадобился краденый ребенок?
Мамзель недолго отпиралась, ибо тут же запуталась. Это была незамужняя девица, и от какого-то господина родила она девочку. Последние два дня девочка что-то недомогала. У нее болел животик, две ночи подряд она кричала. На третью ночь мать взяла ее к себе, дала грудь да и уснула, а когда проснулась, ребенок уже лежал мертвый.
- Право, не знаю, возможно ли это, - заметил пан Кратохвил с некоторым сомнением.
- Почему же нет, - вмешался в разговор доктор Витасек. - Во-первых, мать два дня почти не спала, во вторых, ребенок, скорее всего, перенес катар и несколько дней не брал грудь. От этого грудь была слишком тяжелой; мать задремала и придавила девочку, вот она и задохнулась. Разумеется, так вполне могло получиться. Ну а дальше что?
- Ну, значит, так оно и было, - продолжал прерванный рассказ пан Кратохвил. - Когда эта женщина увидела, что ребенок мертв, она пошла об этом заявить в церковь, да по дороге увидела колясочку пани Ландовой и передумала: ей пришло в голову, что и за чужое дите этот господин будет платить ей алименты, как и прежде. А еще, говорят, - добавил пан Кратохвил, смутившись, и густо покраснел, - у нее страшно болела грудь от избытка молока.
Пан Витасек кивнул, подтверждая.
- Это тоже верно.
- Знаете ли, - оправдывался пан Кратохвил, - я в таких делах не разбираюсь. Так вот, украла она колясочку пани Ландовой, бросила ее в подъезде чужого дома, а Руженку отнесла к себе вместо своей Зденочки. По-видимому, странная это была женщина, с заскоком: свою мертвую дочку она положила в холодильник, ночью, дескать, отнесу и закопаю где-нибудь, - но духу у нее на это не достало.
Между тем явилась пани Ландова.
- Ну мамаша, - говорит ей пан Бартошек, - получайте свою манюнечку.
У пани Ландовой из глаз брызнули слезы.
- Да это же не Руженка! - разрыдалась она. - На Руженке был другой чепчик!
- Черт побери! - взревел комиссар. - Да распакуйте же вы ее!
И когда младенца развязали, положив на письменный стол, пан Бартошек поднял его за ножки и обронил:
- А теперь полюбуйтесь, какие у нее на попочке ямочки!
Но пани Ландова уже упала на колени и облизывала малышку с головы до пят.
- Ах ты, моя Руженочка, - плача, восклицала она, - ах ты, моя птичка, манюнечка, крошечка, мамина доченька, золотце ты мое…
- Пожалуйста, пани Ландова, - попросил ее недовольный этой сценой пан Бартошек, - перестаньте сейчас же, либо я, ей-ей, сам оженюсь. А обещанные десять тысяч отдайте в фонд помощи одиноким матерям, договорились?
- Пан комиссар, - восторженно обратилась к нему пани Ландова. - Подержите немножко Руженку и благословите ее!
- А без этого - нельзя? - ворчал пан Бартошек. - Да как их берут-то? Ах, так. Но смотрите, она вот-вот расплачется. Нате-ка, забирайте ее поскорее!
Тем и закончился случай с младенцем.
Графиня
- Шальные эти бабы, - заговорил пан Полгар, - такие они иногда выкидывают фортели, просто диву даешься. История, которой я хочу вас позабавить, произошла в девятнадцатом или в двадцатом году, короче, в то время, когда наша благословенная Центральная Европа казалась пороховым погребом, когда все только и ждали - в какой еще стороне заварится каша. Шпионы у нас в те годы кишмя кишели - сейчас это и представить себе невозможно. Я занимался тогда контрабандистами и фальшивомонетчиками, но военные власти нередко просили меня снабдить и их кое-какой информацией. Вот тогда-то и произошел этот случай с графиней… ну, скажем, Мигали.
Не помню уж, когда и каким путем, но только военные получили анонимное письмо, в котором автор обращал их внимание на корреспонденцию, поступавшую в адрес В. Манесса, Цюрих, до востребования. Потом они перехватили одно из подозрительных писем; вообразите себе, это была шифровка под кодом № 11, и в ней сообщалось, что двадцать восьмой пехотный полк входит в состав пражского гарнизона, что в Миловицах - полигон и что наша армия вооружена не только ружьями, но и штыками, и тому подобные глупости. Но военные, знаете ли, в таких случаях - страшные педанты; если вы, к примеру, сообщили иностранным державам, что портянки наших пехотинцев сделаны из коленкора фирмы "Оберлендер", то предстанете за это перед дивизионным судом и схлопочете, по крайней мере, год заключения за государственную измену и шпионаж. И ничего не попишешь - на этом зиждется престиж военных властей.
Так вот, стало быть, показали мне военные чины зашифрованное письмо и анонимный донос. Видите ли, графолог я никудышный, но тут с первого взгляда было ясно, что-либо оба письма нацарапаны одной и той же рукой, либо я спятил. Хотя анонимка начертана карандашом - кстати, большинство анонимных писем пишут карандашом, - но тут прямо бросалось в глаза, что у шпиона и автора анонимки - явно одна и та же рука.
- Мой вам совет, - сказал я чинам, - не придавайте этому значения; не стоит овчинка выделки; этот агент просто какой-то любитель, дилетант, все его военные тайны каждый легко может вычитать в "Политичке".
Ну ладно. Прошло что-то около месяца, и заявляется ко мне один капитан из контрразведки, стройный такой, красивый паренек.
- Пан Полгар, - говорит он, - чудная со мной произошла история. Недавно я танцевал с одной обворожительной смуглянкой. Она графиня, по-чешски - ни слова, но танцует - восторг! А нынче я получил от нее трогательную записку. Как-то все-таки странно это…
- Радоваться тут надо, юноша, - говорю я ему, - "счастье в любви" - вот что это такое.
- Оно, конечно, пан Полгар, - сокрушенно отвечает мне капитан, - да только записка написана тем же почерком, теми же чернилами и на той же бумаге, что и шпионские донесения в Цюрих! Просто ума не приложу, что делать, представляете, каково мужчине выдать женщину, которая… гм, которая всей душой… и вообще… она дама, пан Полгар, - вырвалось у него в волнении.