Безусый бандит у пулемета на колокольне застрелился.
- Чей он сын? - спросил майор Влох. - Пусть возьмут. Никто не спешил прийти за ним.
- Он был один? - спросил я Станислава, когда мы тронулись.
- Я думаю, их было трое. Но двое убежали.
- А почему трое?
- Около того леса, где мы прошли, трех коней хлопчик пас. Я думаю, это были их кони.
- Зачем же было пасти у того леса. Чудак!
- Нет, пан. Не чудак. Убегать лучше туда, где армии уже нет, откуда она ушла, а не туда, куда она идет. Это раз.
- Он же на наших глазах пас! - перебил я.
- Так на глазах прятаться легче! Это же бандитская натура. Пасет хлопчик коней, и все. А потом сели и - гей! Это второе.
Станислав раскатывал в пальцах папироску, которую ссудил ему Семен Агейко. Он разглядывал ее с обоих концов: папирос в Польше не делали, курили только сигареты.
- Что же они бросили… этого? - допытывался я.
- Может быть, он раньше, чем надо, открыл огонь. Может, поругались. Может, перепугались, как увидели пушки, убежали. Кто знает! Бандиты и между собой не люди, а бандиты. Бросили!
В тот день на стене костела мы увидели листовку, которую старшина Примак содрал клочками, но и в других селах нам стали попадаться такие же листовки, напечатанные на толстой серой бумаге типографским способом - вот что нас поражало! - с жирными строчками, обещавшими свободу и богатство. Ради них приказывалось населению ломать мосты, прятать и сжигать продовольствие, бить в спину Красной Армии. Было напечатано - "бегущей". И подпись всюду была одна: "Степан Бандера".
Впервые мы встретились с этим именем на стене костела.
- А ксендз? Он тоже бандит? Знал он про пулемет или нет?
- Может, и знал. А может, и не знал. Они ксендза не спрашивали, пустит ли он их на колокольню. Для них Бандера - ксендз.
- Кто такой этот Бандера?
- Разве ж я знаю? Завтра придет сюда, станет главным.
"И Бандере будет конец", - подумал я, но ничего не сказал Станиславу, чтобы не показаться ему пустым самохвалом, потому что конец Бандере, как было видно, наступит не завтра…
…Назавтра мы вступили в Борислав. Внезапно там и тут начали возникать пожары, и скоро город горел, с треском пылал, расстилая по небу черные дымы от факелов нефтяных вышек. Дымы свивались, отрывались от пламени, но не отлетали далеко, а пухли, наворачивались, смешивались в сплошную завесу сажи. И треск надвигался со всех окраин города. Он горел весь.
Борислав - нефтяной город. Вышек в нем было много. Сначала они вспыхивали поодиночке там и тут, но пламя разгоралось вмиг, становясь единым огненным вихрем. В густеющем дыму лопались, подскакивая лягушками, цистерны на железной дороге. Как живые. Делалось нечем дышать. Вместо воздуха - кипяток… По цистернам с нефтью зажигательными пулями стреляли бойцы спецкоманд, выполняя приказ - ничего не оставлять врагу, тем более способного усилить его армию. Но нефтяные вышки во дворах… Кто подбросил первую спичку к просмоленному веками дереву? Рука безглазого случая? Бандеровцы? Война?
Бориславские вышки пылали у самых домов, одноэтажных, мелких, похожих друг на друга, как близнецы.
Жители выбегали, захватив, что успели. По улицам густо и спешно, напором проходили войска, и матери вдавливались в уличные стены, и прижимали к себе детей, и поднимали их на руки. Те, что были ближе к огню, уронив узелки к ногам, распластавшись по стенам и заборам, молились и сами напоминали распятия. А огонь, ненасытный пожиратель всего живого, уже слизывал соседние крыши.
За войсками, подгоняемыми пожаром, открывался холмистый край города. Короткие переулки выводили на пустую землю. И там было спасение… Но сплошной поток войск…
На рыжем своем Драконе, который дрожал каждым мускулом и сам был похож на закопченный кусок огня, майор Влох встал поперек дороги, по которой двигался его полк. Лицо у Влоха было незнакомое, багровое. Он поднял руку, и упряжки стали натыкаться на бойцов, а бойцы на теплые орудийные щиты, повозка налетать на повозку, один майор стоял неподвижно на дрожащем коне, зажав его коленями больших сильных ног.
Перед ним образовался и стал растягиваться промежуток, открывая глазу блеск булыжника, натертого военными подметками, подковами коней, железом гремящих орудийных колес. На булыжник густо садилась копоть. Майор махнул людям у домов вскинутой рукой:
- Перебегай!
Быстро и тихо побежали люди. Как во сне. Быстро, но без слов. Только оглянувшись, взблеснув глазами, иные успевали поблагодарить майора.
Жеребец заржал. Дракон не понимал, почему его держали среди надвигающегося огня. Он первым запротестовал.
А на той стороне дороги люди, перебегавшие ее перед топчущим и ржущим жеребцом, падали. Люди падали, то ли спотыкались, то ли от радости, то ли без сил. Падали и ползли по земле, целуя ее.
Заржали и другие кони, дальше и дальше, откуда напирала военная река. Она не могла разорваться хотя бы на узенькие коридоры.
- Руками передавай! - скомандовал майор во весь свой голос.
Все равно все не могли услышать его. Но ближние начали передавать из рук в руки женщин, и детей, плачущих в крик, и терпеливых, каких-то невесомых старичков с длинными седенькими пейсами, а кто и сам карабкался по пушкам, протискивался ползком сквозь замершую в пекле плотную массу гимнастерок и сапог. А дальние видели, что делают передние, и начали делать то же. Стены оголялись, улица пустела, крыши рушились на голые камни.
Из свертка молодой женщины с ребенком на руках выронилось на булыжник что-то зазвеневшее и покатилось, подпрыгивая. В свертке ничего не осталось, это мы поняли, передавая женщину своими руками в другие руки. А что-то звонкое подхватил из-под сапог Федор Лушин, и сразу несколько искривленных ртов закричало вдогонку женщине:
- Пани! Пани!
Она не оглянулась даже, потому что ее уже поставили на ноги, и она побежала к другим людям. Тогда Федор пустил в ход свои плечи, пропихиваясь на ту сторону, за ней. Если он пускал в ход свои плечи, это все чувствовали.
- Пани!
- Надень лучше на голову вместо каски! - крикнул ему Сапрыкин с коренника Нерона, и тогда все увидели, что здоровенный Лушин, высоко вскинув над собой, держал в руке детский горшок.
- Я вот сейчас тебе самому надену!
Мы засмеялись. Это было невероятно, но это, правда, было неожиданно и смешно, несмотря на ужас окружавшего нас пожара.
Федор протолкался, ему помогли, разжались, и огромными журавлиными прыжками он, такой тяжелый, догнал пани и вернул ей потерю. Мы увидели, что она ему страдальчески улыбнулась.
- Федор! Ты герой! - пошутил Эдька Музырь, когда они снова зашагали рядом, и мы вытряхнули из себя остатки неуместного смеха.
Федор, наш правильный, облизал губы и серьезно сказал:
- Растущему человеку - необходимая вещь.
- Трон! - сказал Эдька, оглянувшись на качающееся зарево.
Не знаю, вырос ли тот человек. Но снова я знал, я твердил себе, что назло смерти, назло огню, отсветы которого мы видели всю ночь, встанет другой Борислав, вернутся люди в дома… Когда? Не завтра…
…Назавтра наши гаубицы давили на городских мостовых стекло, вылетевшее наземь из окон при бомбежках. Все мостовые были в осколках. Под тяжелыми орудийными колесами стекло лопалось всю ночь, скрипело на весь город. Это был Стрый или Тернополь? А может быть, и Тернополь и Стрый…
Сейчас я знаю, как дралась Брестская крепость. Каждой бойницей, каждым штыком, каждым камнем. Нам не пришлось в самые первые дни встречать врага в лицо, наши гаубицы на конной тяге не могли так быстро передвигаться, как требовалось для такой войны, их спешили вывезти, спасти… Но мы слышали, что и защитники Перемышля не упали на колени, а рассеяли атакующих и пошли вперед, как пели мы каждый день, "гремя огнем, сверкая блеском стали". Говорили, что, опрокинув врага, наши под Перемышлем продвинулись на чужую территорию, откуда на нас напали.
Окружив эту группу первого прорыва, стиснув кольцо, фашисты потекли, опережая нас, по многим дорогам. Началась война, не похожая на прежние. Быстрая, маневренная, не очень знакомая на практике опытным людям и совсем незнакомая молодым, не воевавшим нигде и никогда. Война, для которой у нас и техники тогда достаточно не было.
Через год или раньше остановившая и отбросившая фашистскую орду Москва, блокированный Ленинград, и Урал, и Сибирь, и все большие и маленькие города и городишки, где трудились без отдыха, да что там без отдыха - без сна, недоедая, наши деды, наши матери, сестры, младшие братья, дали нам эту технику. Через год или раньше после тех памятных июньских дней вывезенные из-под обломков своих стен украинские заводы задымили за Волгой, в Сибири, в Средней Азии. И мы стали, как из сказочного мешка, получать все больше автоматов, орудий, танков. Штурмовые самолеты заполнили небо, крылья выросли у пехоты за плечами.
А тогда мы отступали… Слухи о десантах, о танках, о прорывах рождались на всем пути до старой границы… Она встретила нас березовой рощей, сквозь листву которой засочились дымки полковых кухонь.
Эта роща стояла на пригорке, как посланец России.
Небо над ней замутилось, небо было чугунное. Всей тяжестью и всей бескрайностью своей оно давило на людей, одетых в военное. Гимнастерки липли к спинам, словно вымазанные клеем. Сапоги на прелых ногах стали железными. Пыль сворачивалась по всему телу мокрыми катышками, изнывавшие от жары, от рези глаза хотелось держать закрытыми.
Закинув голову, сержант Белка смотрел на рощу. Он стоял долго. Пока не донеслась команда, что всем западникам надо собраться в одно место.