А что, собственно, Григорий, Петро и Тюрин знали о своем комбате? Только то, что иногда рассказывал Береговой. Но не секрет же - старшина любит приукрасить. Для него нет лучше человека, чем Анжеров. Ну а молодые бойцы встречались с ним не часто, больше наблюдали издалека. Редкие близкие встречи не всегда обертывались приятной стороной. Например, Игонин вспоминал, как Анжеров выгнал его из казармы с мозолью на ноге на тактические занятия. Самусь освободил от занятий, а комбат придрался. Мозоль, видишь ли, не болезнь. Занозой влез этот случай Петру в память. Комбат тогда назвал его чуть ли не симулянтом, хлюпиком, а не солдатом. Подумаешь - мозоль набил!
Была и у Андреева встреча с грозным капитаном лицом к лицу.
Случилось то в декабре прошлого года. Батальон помогал саперам строить столовую. Григорию вручили топор и заставили обтесывать бревна. Держать в руках топор ему приходилось довольно часто. Дома с отцом каждую весну заготавливал в лесу дрова. Дрова колоть мог. Но к плотницкому ремеслу сноровки не имел. На бревне шнурком, выбеленным мелом, отбили прямые линии и приказали: теши. Петро бодро поплевал на ладони, подмигнул Григорию и смело тюкнул по бревну. Петро постоянно удивлял Андреева своим житейским опытом. Вот и сейчас оказалось, когда-то уже сумел научиться плотницкому делу. Тесал бревно бойко и умело.
Григорий тоже поплевал на ладони и тоже ударил по бревну первый раз, второй... Щепка откалывалась или мелкая - и топор вырывался из рук, то намечалась слишком крупная - и тогда топор невозможно было вытащить, его защемляло.
- Голова - два уха, - упрекнул его Петро. - Смекай, как надо: делай засечку вот так, еще так же. Скумекал зачем? Чтоб ломалась.
Намаявшись, Григорий кое-как приспособился и так увлекся, что даже не заметил, когда появились Анжеров и Самусь.
- Товарищ красноармеец, - услышал Андреев за спиной строгий голос, выпрямился и оробел. Анжеров стоял перед ним подтянутый, чужой. Самусь из-под насупленного века косился на комбата с опаской. Григорий вытянулся в струнку и вдруг испугался: поясной ремень висел через плечо - так было легче работать. Не по уставу. Придерется обязательно.
- Вы неправильно держите топор, - сказал Анжеров, будто не замечая, что Андреев не по форме одет. - Нельзя заглядывать под острие. У вас какая гражданская специальность?
- Учитель, товарищ капитан.
- Тем более! Учитель должен уметь все, на то он и учитель. Дайте ваш топор.
Анжеров хватко взялся поправлять грехи Андреева - выравнивать косо обтесанный бок бревна. Топор держал безо всякого усилия, работал играючи, словно всю жизнь только тем и занимался, что плотничал. Щепки падали к его ноге ровные, с кислым запахом смолы.
Григорий впервые наблюдал капитана так близко, на виске заметил голубую пульсирующую жилку, а на околыше фуражки, чуть левее звездочки - аккуратную штопку. Рассказывали, будто на капитана однажды, когда ездил в штаб дивизии, напали бандиты, прострелили фуражку. Брови у него белесые, обгоревшие на солнце, шея сильная, дочерна загорелая, только в глубине складок кожа чуть светлее. Голову брил почти каждую неделю.
- Поняли? - разогнулся Анжеров и вернул Андрееву топор. И Самусю: - Почему вы, лейтенант, не показали, как надо работать? Сами-то умеете?
- Так точно, товарищ капитан!
- Тем более! - капитан взглянул на Андреева, и в горячих голубоватых глазах его Григорий неожиданно уловил человеческое участие к себе, теплоту, предназначенную только ему одному, и не смог сдержать радостной улыбки.
- Спасибо, товарищ капитан! - выпалил он от души. Анжеров же нахмурился, словно боясь, что красноармеец неправильно истолкует его мягкость. Он быстро козырнул, показывая этим, что ему некогда, и крупно зашагал дальше. Сняв пилотку, лейтенант платком вытер вспотевший лоб, начинающуюся на самой макушке лысину и облегченно вздохнул:
- Слава богу!
Тот мимолетный взгляд капитана, согревший Григория, запомнился надолго. Когда про Анжерова говорили, что он беспощаден, Григорий вспоминал ту встречу, и мнение о командире у него дробилось. Он вроде бы и верил наговорам и вроде бы нет. Разве злой, бессердечный человек мог так ободряюще посмотреть, как он посмотрел тогда на него, Григория?
В тот момент, когда Андреев видел капитана в тени черешневого сада, упрямого и волевого, в сбитой на затылок фуражке, с трепетной солнечной мозаикой на спине, пересеченной крест-накрест портупеей, комбата мучили мрачные мысли, обуревала тревога за судьбу людей. Капитан впервые за многолетнюю службу очутился в таком положении: без ясного знания обстановки, без начальства, которое смогло бы определить место батальона в разыгравшихся событиях. Куда вести батальон?
Андреев издалека смотрел на своего командира и помаленьку обретал душевное равновесие. Думал: "С ним - за каменной стеной. Не пропадешь". Не одного Андреева согревала такая мысль. Игонин, тронув Григория за рукав, высказался без обычной ворчливости, показывая на Анжерова:
- Вот убери у него шпалу, а большую звезду пришпандорь - генерал будет, и точка! Я, правда, мало видел генералов, дружбы у меня с ними что-то не получилось, но наш сейчас выглядит погенералистее некоторых! Так, Гришуха?
Андреев улыбнулся и в знак согласия кивнул головой.
А на совете командиров решено было двигаться в Белосток, в штаб армии. Анжеров хоть и понимал, что это не лучший выход из положения, но иного не было, и он дал команду выступать.
На марше колонну накрыли самолеты-штурмовики, штук пятнадцать, если не больше, - никому в голову не пришло считать их. Вынырнули из-за леска вдруг и бросились в атаку на бреющем полете. Андреев, оглушенный воем моторов и пулеметной стрельбой, упал в кювет и пополз. Куда? Зачем? А не все ли равно куда и зачем, просто не мог без движения лежать, не мог, и все. Инстинкт толкал вперед - будто в непрерывном движении меньше опасности, можно спастись от пуль, от гибели. Только бы не лежать, только бы ползти, ползти. И Андреев полз, вжимаясь в землю, а над ним с воем и грохотом кружило железное воронье. Каждый целил лишь в него, Андреева.
Неужели вот так глупо оборвется жизнь? Извиваешься в кювете, как червяк, а фашист злобно ухмыляется в своем самолете. Ну погоди, гад, я тебе не червяк, я тебя еще угощу острой пулей. Вот только отползу еще метров пять - и буду стрелять. Буду! Твердил упрямо: "Буду, буду!" Но пересилить себя не мог, не мог одолеть страх.
Потом вдруг головой ткнулся о что-то твердое. Рывком приподнялся, и перед глазами вырос до гигантских размеров кованый каблук сапога. Оборвалось все в душе: "Мертвец". Отпрянул назад. Но "мертвец" голосом лейтенанта Самуся спросил:
- Береговой, что ли?
- Не-е, - прохрипел Андреев. - Это я.
- Кто? Да не паши носом землю!
Андреев сел, хотя и было страшно. Самусь лежал в кювете на спине, заложив руки за голову, и наблюдал за самолетами. Кобура с пистолетом (передвинута на самый живот и расстегнута, будто лейтенант собирался стрелять. Лицо его казалось спокойным, невозмутимым, только необычная бледность покрыла его. Нос, как успел заметить Андреев, заострился, и это, пожалуй, сильнее всего врубилось в память - заострившийся, какой-то неестественно вытянутый нос Самуся. Лейтенант походил бы на притомившегося путника, сморенного летней жарой, если бы не этот нос.
Взяли бы сейчас Андреева и окатили ключевой водой или прижгли пятки раскаленными углями, но он, наверно, все равно не победил бы в себе страх, который был сильнее разума. Но вид Самуся, лежащего на спине и деловито наблюдающего за стервятниками, вернул его в нормальное состояние, когда уже не страх, а разум командует поступками человека.
- Андреев? - проговорил Самусь, когда Григорий сел. - Лежать надо, а не протирать на животе гимнастерку.
- Я не протираю.
- Здесь где-то Береговой ползал, не видел его?
- Нет.
- Ложись, ложись, нечего красоваться.
Андреев лег тоже на спину и удивительно - успокоился. Голубое небо, что ли, успокоило его? Тогда вскинул винтовку, поймал в прицел черное брюхо штурмовика и нажал спуск. Выстрел хлопнул неслышно, однако в плечо прикладом ударило ощутимо.
- Брось! - крикнул Самусь. - Все равно без толку.
Но Григорий выстрелил еще раз. И будто испугавшись его выстрелов, самолеты скрылись за лесом.
- Напугал ты их, - усмехнулся Самусь, вставая и отряхивая с себя сор. - Где-то здесь Береговой был.
Старшину Берегового Самусь и Андреев разыскали недалеко от кювета. Видно, старшина пытался убежать подальше от дороги, но не успел отмахать и первой сотни шагов. Его прошила насквозь пулеметная очередь - поперек спины. Береговой лежал вниз лицом, выбросив вперед правую руку и поджав под себя левую. Гимнастерка на спине набухла кровью. Пилотка валялась тут же. Бортик ее отогнулся, и оттуда торчало острие иголки.
Береговой любил говорить:
"Боец не должен иметь ничего лишнего, но у него должно быть все. Понятно? Все, и ничего лишнего! И главнее всего в походе - иголка с ниткой. Мотайте на ус, салаки!"
Бойцы подсмеивались над старшиной, особенно разыгрывал его часто за глаза Петро Игонин.
- Что такое боец, салаки? - дурачился Петро. - Боец - это, прежде всего, обладатель иголки и нитки. Нет иголки - нет бойца.
Григорий смотрел на распростертого, окостеневшего в неудобной позе Берегового, еле сдерживая накипающие в глазах слезы. Нет, это же не Береговой! Это другой кто-то, незнакомый. Потому что в Береговом было много жизни, неиссякаемый запас энергии, а этот неподвижный, мертвый. И вообще - как можно представить себе роту без Берегового?