Дальше я не слушал. От волнения, не зная куда деть себя, толкнулся к одной стене, к другой, сплел пальцы и до хруста вывернул их. "Виктор Гюго", "Виктор Гюго", - повторял я и пытался представить, какой он, мой первый, такой долгожданный пароход! Но вместо надстроек, мачт виделись почему-то обложки книг: "Труженики моря", "Собор Парижской богоматери", "Рюи Блаз"... Потом вспомнился портрет человека, давшего имя кораблю, и я почему-то обрадовался, что хорошо помню, как выглядел великий писатель, - могучее, с крупными чертами лицо, строго-задумчивые глаза...
И вдруг, все еще не веря в реальность происходящего, услышал:
- Маторин! "Виктор Гюго", на палубу!
Так мы с Сашкой очутились на одном пароходе. Сейчас он работал где-то в другом месте, а я сидел на дне этой пропасти - форпика, тупо уставившись на желтый свет переноски.
Наверху послышались цокающие звуки: по трапу кто-то спускался. Я схватил квач.
По балкам топали здоровенные ноги боцмана. Стрельчук был не такой шумный, как утром, что-то бормотал нагибаясь. Отцепил переноску, отнес к другому борту.
- Эй! - сказал он. - Иди сюда!
Я присел на корточки рядом с ним. Боцман стоял на коленях, согнув свое большое рыхлое тело, точно собирался нырнуть в узкий колодец.
- Глянь. - Он показал в угол, под уступ балки. - Огрех. И там. Везде. Переделай. - Он разогнулся и, не сказав больше ни слова, полез по трапу наверх.
Из горловины опустилось новое ведро, и я с раздражением, расплескивая цементную болтушку, грохнул его на балку. Спрыгнул в тот колодец, что был, по моему мнению, совсем готов, и стал с остервенением снова мазать углы - верхний, нижний, снова верхний.
Следующий колодец начал цементировать уже по-другому, с углов. Я даже приноровился влезть в узкое сплетение балок вместе с ведром, сел на покатый пол и зажал ведро коленками. Серая жижа текла на штаны, рубашку, брызгала в лицо, квач стал тяжелым, как колун. Вверх, вниз, влево, вправо, вперед, вперед...
Я дал себе слово не смотреть на часы и все-таки не выдержал, взглянул. Оказалось - четверть пятого. Снова в исступлении принялся за работу. Иногда озирался на темное пространство под потолком, куда уходили, расширяясь, стропила перевернутой крыши. Страшно было подумать, что вымазать все тут самодельным квачом могло достаться мне одному.
- Левашов! - послышался наконец голос боцмана. - Вылазь! Ужинать пора.
В душевой из зеркала на меня глянул исхудалый парень с растрепанными волосами. Я стал оттирать руки. Мутная цементная жижица густо потекла на чистый фаянс раковины.
- Эй, грязищу развел. Робу снимать надо, когда идешь мыться.
В зеркале за моей спиной появился невысокий, ниже меня, дядя. Я вспомнил, что видел его утром среди матросов. У него были рыжие, как медь, волосы, только редкие и зачесаны гладко назад. И веснушки - на лице, на обнаженной груди, на плечах.
- Да, да, сейчас, - ответил я и не узнал своего голоса. - Я сейчас.
Выскочил в коридор, метнулся влево ("Нет, там столовая"), вправо ("Сюда, вот сюда"), наконец оказался в наружном коридоре надстройки.
"Робу снимать надо, - бормотал я, чуть не плача. - Снимать, когда идешь мыться... А если это не роба, если это все, что у меня есть?"
Я так спешил на пароход с Океанской, так радовался, что чемодан у меня легкий, можно быстро идти. "Гюго" стоял в закоулке порта, кормой к низкой каменистой косе. По одному из швартовов, поданных на берег, скользили скобы, и к ним была привязана шлюпка. Я кинул в шлюпку чемодан, именно кинул, а не поставил, и вахтенный матрос с удивлением посмотрел на меня. Он не знал, что груза там - пара белья да две книжки: "Техминимум кочегара морского флота" и стихи Уитмена.
А потом - вот, собственно, потом и началось. В каюту, куда меня поместили - угловую, рядом с кают-компанией, - преспокойно ввалился Маторин. "Хе! - сказал он. - Вместе опять, значит, агитатор". - И стал запихивать свой большущий, туго набитый рюкзак под свободную койку. Если бы он знал, каково мне было смотреть сейчас на него!
Никола Нарышкин, другой парень с Океанской, облюбовал верхнюю койку и тотчас полез на нее, по-детски радуясь, что койка мягкая, пружинистая. И Маторин принялся мять кулачищами постель и тоже радовался, что мягко, что пружинит.
А потом был вот этот, сегодняшний день, боцман, своими руками сделанный квач, проклятые балки... И теперь итог: не в чем пойти ужинать.
Вдруг сильно захотелось есть. Как раньше, как это было последнее время в Москве. Тогда надо было терпеть. А сейчас можно идти и есть - суп, котлеты, макароны, кашу, компот. Сколько хочешь. И только одно для этого нужно: быть чистым.
Вспомнил, что у меня есть куртка. Рубашку можно снять. Но что делать с брюками? Из черных они стали серыми, землистый панцирь сплошь покрывал их, и только сзади, под коленками, виднелась материя - мятая, грязная...
И тут я услышал позади говор. Оказывается, рядом, в метре всего, был открыт иллюминатор. В каюте горел свет, и было хорошо видно, что там происходит: возле двери стоит Надя Ротова в цветастом платьице, совсем по-домашнему, а лицом к ней, опершись руками на верхние, вроде вагонных, койки, - парень в тельняшке. Только тельняшка нерусская, с широкими полосами, и рукава короткие, вроде как у летней рубашки. А сам он рослый, сильный - видно по спине. Темные волосы у парня слегка вились.
"Вон как тут, - подумал я. - Всё видно. И все, наверное, всё про всех знают, потому что никуда не скроешься, разве что вот в этот коридор".
Лицо у Нади было немного смущенное, и по долетавшим словам стало ясно отчего. С непривычки заскочила в чужую каюту. А парень в полосатой майке вежливо убеждал ее, что это пустяки, простительно для начала.
- Конечно, простительно, - говорила Надя. - Я на пароходе сроду не была. Но ничего, скоро все назубок выучу, увидите. - Парень в это время чуть повернулся и, видимо, подвинул Наде скамейку. - Нет, - сказала она, - не в гости пришла. А за экскурсию спасибо. Теперь известно, что здесь живут матросы второго класса, и в том числе Олег Зарицкий.
- О, вы меня уже знаете!
- Как не знать. Вас здесь не по кличке какой, а по имени величают. Слышала.
- Признаюсь, что и я слышал. Вы Надежда Ротова.
- Гляди-ка! Познакомились, ровно на гулянке, - сказала Надя и громко, от души рассмеялась. Потом испуганно: - Ой, кто это у вас за окошком стоит? Прислушивается...
- За иллюминатором, - мягко поправил Зарицкий и обернулся.
Я на мгновение увидел его лицо. Глаза смотрели сосредоточенно и умно, и только чуть вздернутая губа, обнажавшая светлый металлический зуб, портила впечатление. Он еще не успел вплотную подойти к иллюминатору, как я отпрянул в сторону. И тут же услышал Надин голос:
- Э, да это наш, Левашов...
Обрамленные круглым отверстием, точно на фотографии, на меня смотрели два добрых, хороших лица, И оттого, что они были добрые и хорошие, мне стало совсем уж жаль себя, еле сдерживался, чтобы не заплакать. Но странно, именно в ту минуту я вдруг подумал о них, этих двоих: "Они когда-нибудь поженятся. Точно, поженятся".
- Левашов, ты что? - опять сказала Надя. - А грязный-то какой!.. Ты ужинал?
Я хотел крикнуть: "Ужинал!" Но вместо этого мотнул головой - "нет".
- Заболел? - ахнула Надя. - Заболел!
А Зарицкий неожиданно оказался в коридоре, махнул рукой, подзывая.
Мы спустились по трапу в светлое помещение. Стены тут были выкрашены желтоватой краской и казались теплыми даже на вид. Потом я узнал, это они действительно всегда теплые, потому что за ними дни и ночи дышали паром огромные, как дом, котлы. По всей длине помещения тянулись металлические шкафы, Олег щелкнул ключом, достал, порывшись, что-то, сунул мне в руки.
- Когда купишь, отдашь. - Он открыл еще один шкаф, оказавшийся пустым, и продолжил: - В этом рундуке будешь хранить р о б у. А это, - он указал на вещи, что отдал мне, - п о д в а х т е н н о е - в каюте. Придешь с работы, разденешься - и жми прямо в трусах в душ. В подвахтенном можешь идти в столовую. А утром, с койки - сюда...
Поужинав, я ушел на корму. Стоял и благодарно думал о Зарицком, о том, что мне еще предстоит. Ветер колыхал большой пароходный флаг, серп и молот на нем нарядно вспыхивали золотом. Мне хотелось стоять и стоять здесь, пока не зайдет солнце, пока флаг не спустят. И тут же почувствовал, что все тело разламывает смертельная усталость.
"Еще бы Маторина не было, - мысленно вздохнул я. - Но раз он есть, надо просто не замечать его. Тут он мне приказывать не посмеет". И все же, когда я открыл дверь каюты, взгляд с тревогой зацепил маторинскую койку. Показалось странным, что она еще пуста и аккуратно, очень аккуратно застелена. Выше, укутавшись с головой шерстяным одеялом, спал Никола.
Я шагнул через порог, повернулся к своему месту и застыл - удивленный, непонимающий, растерянный.
Моя койка была занята. Там лежал кто-то, тяжело всхрапывая, прямо в одежде, свесив ноги в грязных тяжелых башмаках.
Я зажег свет у изголовья и наклонился, чтобы получше разглядеть незнакомца. Подался вперед, пугаясь, ничего не понимая. Я узнал резкие черты загорелого лица, тонкий нос и рот с оплывшими по краям морщинами, полураскрытый в тяжелом сне. "Вот тебе на, - подумал я и отшатнулся. - Вот тебе на..."
На моей койке спал Щербина.