ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Яков Александрович Полетаев, капитан дальнего плавания, высокий, грузноватый, с уже заметным брюшком, но еще числящийся у начальства в молодых, тот самый Полетаев, что пережил свой теплоход, потопленный немецкой торпедой в Черном море (хотя и покинул мостик, как положено капитану, последним), переведенный потом на Дальний Восток, ушедший месяца два назад в Сан-Франциско дублером на "Пионере" и вернувшийся оттуда на новеньком, только с завода, "Викторе Гюго", где он уже был полным хозяином, - этот Полетаев нервно расхаживал по просторной, вылизанной вахтенными рулевой рубке и думал о письме, которое, придя из пароходства, нашел у себя на столе.
Письмо было короткое, в один листок, и нельзя сказать, что оно его удивило. Синие строчки вывела женская рука, и волнение, которое испытывал Полетаев, объяснялось прежде всего тем, что женщины значат в жизни моряков, людей отшельнической профессии, куда больше, чем может показаться на первый взгляд. К тому же Полетаев не любил откладывать намеченное. Поднимаясь к себе наверх, он решил заняться кое-какими важными перестановками в команде, а тут - нате, личное письмо, личные заботы, и их тоже не обойдешь.
Все утро он провел в разговорах с кадровиками, доказывал, что многовато надавали на "Гюго" зеленых мальцов. Доводов его, конечно, не учли, да он и сам понимал, что настаивал больше для очистки совести: знал, на такое число пароходов, какое образовалось у пароходства, когда стали получать заморские "Либерти", людей с опытом, с квалификацией не напасешься, хотя и собирали моряков со всех бассейнов, даже из блокадного Ленинграда на самолетах вывозили. Значит, надо думать, решать, а письмо мешает: вместо дела на уме подробности одного недавнего вечера...
Оказавшись в далеком городе без семьи и друзей, Полетаев всей душой привязался к старому капитану Ивану Феоктистовичу Зубовичу, у которого был дублером на "Пионере", и, пока оба судна находились во Владивостоке, не упускал случая побывать у него дома.
Так было и на днях. В ожидании чая Полетаев уселся в углу дивана с высокой спинкой и стал разглядывать фотографии, во множестве развешанные на противоположной стене.
Из черных рамок, полный достоинства, на него смотрел Зубович молодой, с игриво торчащими усиками, Зубович постарше (усы попушистее, но все еще с бодро поднятыми кверху, словно лапы якорька, кончиками), Зубович в летах, с усами, уже опущенными вниз, густыми, добрыми. И точно так же, как портреты, менялись висевшие вперемежку с ними фотографии судов, на которых, верно, плавал хозяин дома, - сначала небольшие, с острыми, как у парусников, форштевнями, потом тяжелые, как утюги, многотрубные и, наконец, почти современные, вроде тех, что стоят сейчас в бухте под сопками, в порту.
Полетаев задумался, не расслышал звонка в прихожей и несколько растерялся, когда в комнате раздалось обращенное к нему "здравствуйте". У двери, держась за портьеру, стояла Вера, племянница жены старого капитана. Полетаев вскочил и тут же подумал о странном совпадении: они вместе оказываются у Зубовичей уже в третий раз. Однако лицо Веры выражало искреннее удивление, видно было, что она не ожидала встретить его здесь.
Полетаев не относил себя к застенчивым скромникам, просто считал, что сближение мужчины и женщины должно возникать исподволь и естественно, а не по чьей-то подсказке. Но если в данном случае и проявился какой-то расчет хозяйки дома, он тем не менее быстро простил ей непрошеное вмешательство: Вера понравилась ему с первой встречи. Когда сели пить чай, он выбрал место за столом против нее и украдкой за разговором разглядывал, отмечая про себя, словно нечто чрезвычайно важное, что у Веры зеленые глаза, припухлые, мягкие губы и что держится она прямо, откинув плечи, как спортсменка-бегунья.
Прежде Полетаев узнал, что Вера работает в пароходстве, причем на довольно незаметной должности, но то ли в силу "морского" родства, то ли в силу обширных знакомств хорошо осведомлена о том, что делается в порту и на судах. Сейчас она пришла прямо с работы и говорила, будто отчитываясь, кто на подходе, кто ушел в море, а кто с рейда встал к причалу. Уверенный тон Веры внушал уважение, и Полетаев не удивился, когда она сообщила уже известное ему: "Гюго" придется еще постоять - будет груз. Зубович тут же заметил, что это хорошо - ждать груза и что он, Полетаев, еще поймет, насколько лучше являться в Америку не в балласте, а с полными трюмами. Не будут тогда покровительственно глядеть портовые чиновники: вот-де вам от щедрот наших, везите в свою многострадальную Россию. С собственным грузом, гудел Зубович, тверже себя чувствуешь: вы - нам, мы - вам.
Завладев вниманием, старый капитан уже не дал никому вставить слова. Впрочем, его и не перебивали, хоть речь шла все про ящики да бочки, мешки да тюки. Но от кого еще, как не от Зубовича, узнаешь, чем грузили пароходы во Владивостокском порту и в конце прошлого века и в начале нынешнего, кто, кроме него, ответит, сколько судов держало линии из Золотого Рога в Николаевск-на-Амуре, на Сахалин, и в устье Колымы, и в Японию, Китай, США, Канаду. Иван Феоктистович знал это не понаслышке. Он поступил в дальневосточное отделение "Добровольного флота" как-никак в 1910 году - в первый год его основания.
Полетаев слушал и думал про себя, как сильна у русского человека привязанность к родной земле, как цепко хранит память каждого тысячи подробностей о том месте, где прошло его детство, где он вырос, жил. А у дальневосточников любовь к своему краю носит даже какой-то особый, ревнивый характер. Тот же Зубович, стоя однажды на мостике "Пионера", показал рукой на Орлиную сопку, самую высокую в городе, и заявил ему, Полетаеву: "Ты, Яков, брось при мне свою Одессу хвалить. Отец твой туда небось из Пензы или Курска переселился. А мой вон там, на вершине, - видишь? - лес валил, дома по улицам ставил, места здешние обживал!"
- Яков Александрович! Вы о чем задумались? - поинтересовалась хозяйка. - Еще чаю?
- С удовольствием! - сказал Полетаев и рассмеялся. - Я, знаете, Анастасия Егоровна, что подумал? Не перебраться ли мне после войны на постоянное жительство в ваш город? Чай тут отменный, нигде такого не пивал!
- А как же ваши любимые пароходы?
- Брошу, брошу. Пойду преподавать в мореходку. Надоело все на воде да на воде.
- Ничего вам не надоело, - сказала Вера. - Море - это навечно. Я вот тоже бы с удовольствием пошла на пароход. Возьмите меня, а? Хоть матросом.
- Многовато будет, - строго заметил Зубович. - На "Гюго" есть уже какая-то девица в матросах. Берегись, Яков!
Полетаев усмехнулся - знал, что старик терпеть не мог женщин на судне. Еще буфетчицу, дневальную в столовой - ладно, но чтобы матросом - ни-ни, считал святотатством.
- Возьмите, Яков Александрович, - не унималась Вера.
- Это не ко мне, - сказал Полетаев. - К старпому обращайтесь.
- А кто у вас старпом? - спросила Вера.
- Реут. Знаете такого?
И тут Полетаев почувствовал, как тихо стало в комнате. Словно бы он нарушил некий существовавший в доме запрет.
Первой нашлась хозяйка:
- Кому еще чаю? Ну, кому еще?
- Ре-ут! - протянула Вера. - Ну тогда мне с вами не по пути.
- Не по пути? Почему же? - Полетаев вопросительно посмотрел на Веру, Зубовича, на Анастасию Егоровну. По их лицам что-либо понять было трудно, одно только стало ясно: старпом упомянут некстати, зря.
- Смешно, - сказала Вера. - Никуда от этого человека не денешься... Вас можно поздравить, Яков Александрович. Будет кому капитанскую должность сдавать.
- Сдавать? - переспросил Полетаев. - Обычно старпому и сдают.
- Смотрите, как бы раньше времени не пришлось, как бы сами не запросились...
- Ладно! - Зубович стукнул ладонью по столу, и посуда испуганно зазвенела. - Оставьте Вадьку в покое.
Вот, значит, как! Вадьку. Он, Полетаев, зовет старпома Вадимом Осиповичем, а Зубович Вадькой назвал, как сына или соседского мальчишку. Но у капитана детей нет, а Реут какой же мальчишка, ему уже за тридцать...
Вера вытянула из рукава платок, провела по глазам, словно вытирала слезы. Но слез не было - Полетаев хорошо разглядел.
- Пожалуй, верно, Иван Феоктистович, - сказала она. - Оставим. Я только знаете что? - Вера деланно рассмеялась. - Я подумала: что вы скажете, когда Реут и вашим начальником станет, пароходством командовать начнет?
- Скажу спасибо, если хорошо за дело возьмется. А вот ты что тогда скажешь? Что дурой была?
- Иван! - встревожилась Анастасия Егоровна.
- Что дурой была? - настойчиво повторил Зубович. - Сама долю выбрала.
Теперь Полетаев заметил в глазах Веры слезы. Но по тону, каким она говорила, не было видно, что Вера обижена словами старика.
- Я просто человека остеречь хочу. Вам-то чего, Иван Феоктистович, заступаться?
- Он, может, и ошибался, а вот ты сознательно действуешь. Знаешь, как такое поведение называется?
Полетаев чувствовал себя неловко: о личном говорят. И мало того что при нем сводят неясные родственные счеты, речь идет о его подчиненном. Да о каком еще подчиненном - о старшем помощнике. О человеке, которому он обязан доверять как самому себе там, на ста тридцати метрах металла, посреди океана. Надо бы все же выяснить, в чем тут дело, но Полетаев молчал. Он всегда отделял личное от того, во что могут и должны вмешиваться окружающие.