Но разум восстал против обвинений, которыми он мучил себя. Свою шкуру он и так бы спас. Он мог по-прежнему скрываться в развалинах, мог бы сбежать из Крыма и пересечь линию фронта. Поступать так его обязывала дисциплина подполья. Пусть Ленька с ребятами и женщины считают его предателем. Обидно, больно. Но он выдержит.
IV
Ныли мышцы рук, ног, поясница, все тело налилось свинцовой тяжестью. Хотелось забыться, уснуть, а не спалось.
Костя лежал с открытыми глазами и думал. Для него сегодняшний день был днем сурового испытания. Еще вчера он был самим собой, а теперь он как бы в двух лицах. У него появился двойник. И этот двойник, подобно актеру, должен играть роль прилежного рабочего-грузчика. Играть искусно, чтобы никто не мог заподозрить, что под личиной смирения укрылся подпольщик.
Но ведь он не один! А Саша с Жорой, которые поступили учителями в школу? А матрос Кузьма Анзин, работающий помощником машиниста на станции? А Ваня Пиванов - шофер в немецком интендантстве? Все они двойники. Служба у оккупантов - это маскхалат, под которым скрываются подпольщики. Жизнь намертво, морским узлом связала его с подпольем.
Впервые за свои юные годы Костя думал о том, как жизнь сложна, как запутаны ее тропы, как причудливо складывалась его судьба. Мечтал об одном, а получилось совсем по-иному. Если бы два года назад сказали ему, что грянет война, Севастополь падет, а он очутится в оккупации, он не поверил бы.
Как и теперь, тогда был май. На Историческом бульваре отцветало иудино дерево, у панорамы земля была усеяна лилово-розовыми лепестками, пышно и ярко цвела сирень, всюду белели гроздья акаций, источая пряный аромат.
Тогда он только начинал самостоятельную жизнь. Он вступил в комсомол и получил аттестат об окончании ремесленного училища. Целый месяц потом отдыхал, носился на яхте спортклуба по главному рейду, где дымили серо-голубые громадины кораблей, а берега скрывали в себе сокрушительную силу морских батарей, откуда простирались синие воды прибрежной зоны, начиненной тысячью минных смертей.
На западе Европы уже гремела война. А он горделиво посматривал вокруг и спрашивал себя: "Кто отважится напасть на мою Родину? Кто посмеет приблизиться к неприступным севастопольским берегам?" На душе было ясно, безоблачно, как было чисто и безоблачно черноморское небо.
Но в самую короткую июньскую ночь город вдруг потрясли взрывы и где-то на Северной и Корабельной сторонах затарахтели зенитки. Со сна он принял это за обычную учебную стрельбу батарей, повернулся на другой бок и задремал. Но когда уже близко грохнул страшный взрыв, зашатались стены хаты, зазвенели стекла, он вскочил.
Война!..
Все его домогательства поступить на флот, на любимый корабль - лидер эсминцев "Ташкент", в военкомате потерпели поражение: шестнадцать лет - непреодолимое препятствие.
Фронт быстро приближался. Фашистские дивизии подходили уже к Перекопу. Оборонялась Одесса. Вокруг Севастополя спешно возводились сухопутные укрепления. Тысячи мужчин, женщин, подростков, как и он, под палящим зноем долбили заступами и кирками каменистую землю на Мекензиевых высотах, за Инкерманом, на Сапун-горе и Максимовой даче. На Куликовом поле расквартировалась бригада морской пехоты. В его доме вместе с другими матросами поселился Кузьма Анзин, худой, остролицый, с виду тихий и скромный комсомолец. Они крепко сдружились. Костя отказался тогда от несбыточной мечты попасть на корабль и задумал поступить в морскую пехоту.
А фронт уже рядом - у Мекензиевых гор. Из Бахчисарая били дальнобойные немецкие пушки, снаряды рвались на улицах города и слободок. В небе от зари до зари кружили стаи "юнкерсов". Город пылал в огне.
Бригада морской пехоты ночью снялась на передний край. Вместе с ней ушел Костя. А через два дня его под конвоем вернули: опять подвел маленький рост. Хотелось выть от досады!
Костя поступил в артиллерийские мастерские и под грохот бомбежек стал ремонтировать приборы управления зенитных орудий на Северной стороне.
Восемь месяцев смерчи металла и бушующее море пожаров пожирали город.
За это время лишь однажды, и то мельком, Костя видел Кузьму. Никогда не забыть ему тот нестерпимо знойный день 30 июня 1942 года, с удушающей гарью пожаров, полный адского грохота канонады и бомбовых взрывов, свиста осколков и пуль, стонов раненых. Не забыть то небо, затянутое смрадными облаками дыма и пыли, сквозь которые, словно через закопченное стекло, едва пробивалось солнце.
Спозаранку пришел он с ремонтной бригадой к зенитчикам, стоявшим неподалеку от панорамы. Вокруг все было перепахано бомбами, снарядами. После трехнедельного штурма из всех зениток уцелела одна. Но и с нее бойцы уже сняли замок, приборы управления и увезли их.
Слух о том, что советские войска покидают город, тогда ошеломил его. Да, он знал: город отрезан от баз снабжения. Знал: иссякли снаряды, патроны, нет продовольствия. Понимал: конец неизбежен. И все же не хотел этому верить.
Трое молодых ребят из ремонтной бригады, спасаясь от осколков, укрылись в оставленном бойцами блиндаже. А Костя как сел, так и сидел на полузасыпанном землей цинковом ящике с патронами, растерянный, не зная, что же делать. Настала оглушающая, давящая тишина. Тишина эта показалась страшней рева канонады. Внизу, на скалистом косогоре, за пожухлой зеленью кустарника мелькнули бескозырки и полосатые матросские тельняшки. Внезапно рассыпалась густая дробь автоматных очередей. Неслась она с Зеленой горки, по склонам которой уже спускались неприятельские солдаты. Костя понял: редкая матросская цепь - последний заслон, который прикрывал отход советских частей.
Его удивило: почему матросы не стреляют? Он позвал товарищей и, подхватив пару гранат в блиндаже и цинковый ящик с патронами, спустился к грибку. Там-то, неподалеку от командного пункта батальона, он последний раз издали и видел Кузьму.
Вместе с товарищами Костя, покидая город, крутой тропой взобрался на верхнюю улицу слободки и остановился. Перед ним на семи холмах лежал в руинах мертвый город. Он пал, как воин, сраженный в бою. Черные дымные тучи стелились над холмами, опускаясь все ниже и ниже, и, словно траурный саван, прикрывали собой еще теплое, но уже бездыханное тело города-богатыря.
Остатки не успевших эвакуироваться советских воинских частей скопились на последнем рубеже - небольшом клочке крымской земли у Херсонесского маяка. Этот "пятачок" в четыре квадратных километра желтой, выжженной солнцем каменистой земли кишел голодными, изнуренными многомесячными боями и, по существу, безоружными людьми.
Всю ураганную силу бомбовых ударов и артиллерийского огня враги и обрушили на этот беззащитный "пятачок".
Попав с товарищами на Херсонесский мыс, Костя понял, что надеяться на эвакуацию нечего. Советские крейсеры и эсминцы не могли подойти сюда через минное поле.
Земля дыбилась от взрывов, дрожала под ногами, шевелилась. Спасаясь от бомбежки, Костя скатился в глубокую воронку. На дне ее сидели два красноармейца с окровавленными повязками на головах; возле третьего, раненного в руку матроса хлопотала, накладывая повязку, стриженная под польку девушка в домашнем синем платьице и серой блузе, обляпанной глиной. У нее не хватило бинта, и она беспомощно, опустив руки, оглянулась и вскинула на Костю васильковые глаза.
- Тебя как звать?
- Костя.
- А меня Валя. У тебя, Костя, нет пакета?
Он порылся в противогазной сумке, где вместе с рабочим инструментом лежал индивидуальный пакет, и подал его.
Девушка ловко, быстро наложила повязку и доверчиво улыбнулась:
- Если бы не ты, Костя, я бы не знала, что и делать.
Костя выполз из воронки и осмотрелся. Волна самолетов схлынула. Изрытое поле было усеяно телами убитых и раненых, у входа в потерну - подземную галерею под береговой батареей - полыхал пожар. Одна из бомб угодила в бочки с горючим. Столб черного дыма и пламени ветром повернуло к потерне. Из-под земли неслись истошные крики. В потерне как в гигантской душегубке, задыхались люди, укрывшиеся от бомбежек.
Раздался оглушительный залп береговой батареи, которая открыла огонь по колонне вражеских танков на шоссе. На горизонте взметнулись коричнево-черные султаны разрывов двенадцатидюймовых снарядов. Танки свернули в лощину, оставив на месте четыре смрадно дымящих костра. Потом из-за высотки выползли еще пять танков. Батарея перенесла огонь на них. Но теперь не слышно было взрывов; там, где падали снаряды, поднимались только серые фонтаны земли.
- Снарядов нет. Бьют учебными болванками, - сказал подбежавший матрос.
По его пропыленному лицу стекал пот, оставляя на щеках грязные полосы, тельняшка пропрела, грудь была перекрещена пустой пулеметной лентой.
- Слышь, браток, - сказал матрос, - пошарь-ка по убитым и раненым… Насобираешь гранат и патронов - тащи туда, - он кивнул на восток, откуда несся треск автоматов. - Немец опять в атаку прет, а у наших ребят - ничего… - Он побежал к батарее на командный пункт.
Слова матроса Костя принял как боевой приказ. Кликнув Валю, он вместе с ней стал снимать с убитых пояса с гранатами, выворачивать из карманов патроны, запалы. Наполнив противогазные сумки, они ползли по каменистой, поросшей полынью и колючей верблюдкой земле к матросским цепям.
- Браточки, помогите связки вязать, - взмолился старшина, лежавший в цепи.
Береговая батарея, расстреляв последние учебные болванки, умолкла, и теперь танки беспрепятственно двигались на матросские цепи. Едва Костя и Валя успевали скрутить гранаты солдатскими поясами, как связки выхватывали из рук. Последние взяли два матроса. Один из них - плечистый богатырь, его звали Алексеем, другой - невысокий, щуплый парень. Они обвязались связками гранат и поползли вперед.