За калиткой послышалась какая-то возня, звякнула железная задвижка. Коля высунулся из окна.
- Кто там?
Калитка распахнулась, под окном появилась взъерошенная голова Шурика.
- Это Петька Америка. Я ему говорю: нельзя, а он знав прет. Чуть с ног не сшиб, - со слезой в голосе пожаловался Шурик брату.
- Давай его сюда и ступай к калитке.
В комнату вошел маленький, щуплый паренек, ростом с Шурика, в серых по щиколотку штанах, в резиновых тапочках на босу ногу и желтой майке, под которой на спине выпирали острые лопатки. Кожа его, продубленная морской водой и зноем отливала маслянистым блеском ядреного южного загара. Из-под белесых бровей, не мигая, смотрели дерзкие серые глаза. Это был Петька, самый молодой из подпольщиков. Он был так, мал ростом и тонок, что года на три казался моложе своих пятнадцати лет. Жил он на Лабораторной улице через дом от Александра Ревякина и, как и Костя Белоконь, был связным. Настоящие имя и фамилия его были Анатолий Лопачук. За петушиный нрав, задиристость и драчливость слободские ребята прозвали его Петькой, а потом к нему пристала еще и другая кличка - Америка.
Лет до восьми он сильно картавил, и без привычки его трудно было понять. Однажды, когда он играл с ребятами на улице, проходивший матрос остановился и, улыбаясь, спросил: "Ты, браток, часом не из Америки? Лопочешь, а что - не понять". С тех пор кличка "Петька Америка" прочно прилипла к нему. Фамилию его мало кто помнил, но "Америку" знали все портовые мальчишки Южной стороны.
- А-а, пацан, пришел! Гляди-ка, он уже на вершок подрос! - воскликнул Калганов.
Петька прошел через комнату, не удостоив Саню взглядом, и с независимым видом уселся на подоконнике. Шустрые глаза его следили за движением рук Белоконя, который отсчитывал листовки.
- Четыре мало. Прибавь, Кость, еще. Не будь жадюгой, - выпрашивал Петька. - Тут только на одну Корабелку, а мне и на Воронцовой горе клеить, и в концлагерь надо.
- Не канючь. Сам небось несколько штук написал и за пазуху спрятал!
- Когда ж мне писать? Я с утра знай бегаю по разным квартирам. Не видишь - весь взмок.
Петька демонстративно вытер рукавом лицо и лоб. Но Костя был неумолим.
- Саша ничего не передавал? - спросил он.
- Сказал, чтоб вы на пристани просили себе ночные пропуска. А потом еще велел скорей принести гостинцы.
Ребята знали, что гостинцами Ревякин называет гранаты.
- А кому они, ты знаешь? - спросил Саня.
- Мало ли, что я знаю. Не болтать же всякому…
Петька торжествующе поглядел на Саню, довольный тем, что взял реванш и к тому же блеснул своей осведомленностью. Но он этим не удовлетворился. Презрительно сжал губы, цыкнул слюной и добавил:
- Когда будешь выполнять такие поручения, как и я, тоже трепаться перестанешь.
- Смотри, такая малявка, а тоже фасон давит и еще кусается! - Саня засмеялся и, подойдя, взъерошил Петькины волосы.
- Брось! Что я тебе, цуцик какой? - негодующе воскликнул Петька. Он спрыгнул с подоконника, взял отложенные ему листовки, затем стащил еще одну из Костиной пачки и пулей выскочил за дверь.
Дружный хохот несся ему вслед. Что-что, а ловкость и находчивость эти портовые парни всегда ценили.
III
Ночью к причалу пришвартовался небольшой транспорт, доставивший из Констанцы обмундирование и продовольствие.
Как всегда, у пристани собралась толпа: женщины ближних слободок, случайные прохожие, крикливые портовые мальчишки - и у всех жадный, голодный блеск в глазах.
Пленные матросы и красноармейцы, пригнанные под конвоем из концлагеря, начали таскать связки сапог, кипы белья, одеял, палаток, тюки с солдатским обмундированием. Наемные рабочие приступили к выгрузке из трюма продовольствия.
Стоящие на берегу замерли при виде огромных двухпудовых кругов сыра, банок с джемом, с консервами, кулей с горохом, фасолью - снедью, недоступной им и предназначенной тем, кто коваными сапогами попирал их землю. Люди все стояли и стояли, в надежде поживиться хотя бы горстью просыпанной муки, фасоли или гороха пополам с песком и галькой.
Костя с Колей, оформившись на бирже, попали в одну бригаду, где работал и Колин отец, Николай Андреевич, - коренной портовый грузчик.
"Ну и что ж, придется работать, если этого требует дело. Конечно, о нас будут судачить соседи…" - думал Костя, подходя утром к пристани.
- Нам бы только паек получить да ночные пропуска выписать. А там мы им наработаем. Мы будем валиком, валиком как твой батя. Охмурим фашистов! - сказал он Коле.
Старший надсмотрщик Шульц - гроза наемных рабочих, - рыхлый, краснолицый баварец из резервистов, долго враждебной придирчивостью рассматривал их. Потом, подойдя к Косте, бесцеремонно ощупал мускулы рук, затем икры ног. "Смотрит, как рабочий скот", - подумал Костя, испытывая нестерпимое желание ударить ногой в голову Щульца, как в футбольный мяч. На душе было гадко от унизительной процедуры.
Приняв новичков, Щульц издали стал наблюдать за ними.
- Чем-то мы не потрафили этому краснорожему Щульцу, - заметил Коля.
- Щульц попервоначалу поучить вас хочет, - сказал Николай Андреевич и, горько усмехнувшись, добавил: - Тут, милок, наше дело собачье, нас они за людей не считают.
Костя пошел к трюму, возле которого на палубе лежал груз. Увидев, как неумело он берется за куль с горохом, Николай Андреевич сказал:
- Бери вот так, как я. Оно сподручней, и не надорвешься. - С профессиональной ловкостью вскинув на плечо куль, он направился к трапу.
Подражая ему, Костя тоже вскинул мешок, покачнулся под тяжестью, но устоял. Куль оказался подмоченным, бумага у шва была волглая. Спускаться с грузом по узкому деревянному трапу нелегко. Трап под ногами грузчиков раскачивается; ступать надо умеючи, балансируя, чтоб не свалится в воду или на бетонный причал. Боясь уронить куль, Костя что было силы прижал его рукой к плечу и продавил отсыревшую бумажную мешковину. Свою оплошность он понял, когда горох звонко забарабанил по доскам трапа. Он остановился, чтобы поправить куль, и задержал грузчиков, идущих позади.
- Шнеллер! Шнеллер! - взвизгнул фистулой Щульц и, коверкая русские слова, выругался.
Лишь сойдя с трапа, Косте удалось наконец повернуть куль вверх дырой. Горох перестал сыпаться, но, замедлив шаг, он отстал от Николая Андреевича и опять задержал идущих позади.
- Руссише швайн! Рашер! - гаркнул над ухом Щульц, подталкивая его.
Костя вскипел от ярости. Чтобы сдержать себя, он до крови прикусил губу и ускорил шаг, сопровождаемый каскадом отборной брани. Щульц явно стремился задеть самолюбие и национальную гордость рабочих, которые, сгибаясь под тяжестью ноши, проходили мимо и в ответ не смели сказать ни слова.
- Подлая тварюга, - прошипел Костя, отойдя немного.
Назло Шульцу он сдвинул ладонь с дыры в мешке, и горох струей потек наземь, выстелив желтую дорожку: "Пусть потом хоть ребята попользуются".
Ему бы несдобровать, если бы Шульц это заметил. Но тот уже распекал другого замешкавшегося грузчика.
Сбросив куль укладчику на подножку вагона, Костя перевел дух и повернулся. И тут он увидел толпу голодных людей, которых жандармы оттеснили к развалинам разрушенного пакгауза.
Люди стояли молча. Презрительные, враждебные взгляды их были устремлены на него и на Колю, который, сбросив груз, подошел к нему. Было что-то зловещее в молчании толпы. Лишь двое мальчишек с краю взглядами пожирали рассыпанный горох, только присутствие жандармов удерживало их на месте. И вдруг в тишине прозвучал тихий голос высокой худой женщины, стоявшей впереди:
- Наших в Германию поугоняли, а энти, гляди, как пристроились.
Затем раздался звонкий мальчишеский выкрик:
- Они за баланду продались! А еще комсомольцы!
Костя хорошо знал этого смелого, озорного паренька.
То был Ленька Славянский, круглый сирота. Ленька не боялся выражать протест и презрение оккупантам. Завидев на улице жандарма или полицая, он взбирался на уцелевшую стену своей хаты и демонстративно запевал: "Страна моя, Москва моя"; его звонкий голос далеко разносился по улицам Зеленой горки.
- Продажные шкуры! Вот погодите, придут наши - узнаете! - крикнул он, грозя маленьким костлявым кулаком.
Толпа одобрительно загудела; раздался мальчишеский свист. Лицо Кости опалило жаром. Впрочем, на месте Леньки он поступил бы так же. А душу все же щемила обида.
- Ну что ты стоишь? Пошли. А то Шульц опять взъярится, - сказал Коля.
Они побрели к трапу.
После обеденного перерыва, во время которого каждый грузчик получил по черпаку баланды, вся бригада под присмотром Шульца была посажена на катер, отходящий в Килен-бухту. Там, по словам Николая Андреевича, у причала, стоял транспорт с оружием и боеприпасами, а партия пленных, посланная туда, не справлялась с выгрузкой.
Сидя у борта, Костя рассеянным взглядом скользил по искрящейся синеве бухты, по лежащему в развалинах городу и размышлял. Когда он говорил Сане и Коле, почему нужно поступить на работу, на словах все было ясно. Но как отвратительна оказалась действительность! Как унизительно выслушивать понукания и брань надсмотрщика, какая нестерпимая пытка видеть враждебные взгляды советских людей, выслушивать их оскорбления!
Таская в Килен-бухте ящики с автоматами и патронами, он спрашивал себя: "А сюда зачем ты пришел? Завтра, быть может, эти пули сразят тех, кто идет вызволять тебя из неволи, или оборвут жизнь товарищей, которые томятся в застенках СД. Ты делаешь позорное, бесчестное дело!"