Но комдив нашел что смотреть. Он вытаскивал затворы у автоматов и винтовок в пирамиде, совал в канал ствола белоснежный носовой платок, ворошил сено на нарах, открывал крышки термосов, постучал соском умывальника, навестил, извините, сортир-яму, огороженную усохшими ветками. Остался недоволен: оружие чистится небрежно, сено на нарах прелое, давно поменять пора, в рукомойнике нет воды, над выгребной ямой нужны доски, боец вынужден корячиться, может свалиться, извините, в дерьмо. Кто командир роты?
- Лейтенант Воронков, - ответил Колотилин. - Новенький…
- Где он?
Колотилин доложил, что с его разрешения ротный отправился на охоту со снайпером Даниловым, у которого убило напарника.
- Ротный в качестве напарника у снайпера? - Генерал вскинул разросшиеся лохматые брови, передернул усиками. - Непозволительная роскошь! Каждый должен заниматься своим, У ротного свои обязанности, и пусть не мельчит… Ясно?
- Ясно, товарищ генерал!
- На охоту его больше не отпускать! А напарника Данилову мы подберем…
- Вас понял, товарищ генерал…
Но чем комдив, в общем-то, остался доволен, так это - состоянием оборонительных сооружений. Хотя и тут попутно сделал втык:
- Есть недорытые колена, Колотилин! Стыд и позор: идем пригнувшись… А по отчей земле мы должны ходить не прячась! Уяснил? Чтоб везде - полного профиля!
Колотилин вытянулся, щелкнул каблуками:
- Уяснил четко, товарищ генерал!
А за то, что впереди позиций были устроены самодельные управляемые фугасы - идея комбата-3, похвалил, пожал руку:
- Шарики работают, молодчина!
Шарики у молодчины сработали так: чтобы изготовить фугас, в гильзы из-под снарядов и в кухонные чугуны закладывалась взрывчатка, металлолом, от этих, с начиночкой, гильз и чугунов протягивались шнуры - в нужную минуту дерни, и взрыв, и гитлерам жарко.
На прощание комдив вновь вспомнил о Воронкове, веско произнес:
- Ротных и взводных, коих вскоре получишь, береги. Не вздумай отпускать на снайперскую охоту. Снайперство баловства не терпит… Но огневую активность на участке батальона повышай. Добейся, чтобы дежурные наблюдатели, пулеметчики не позволяли фашистам вольготничать. Прижимайте их пулей к земле, подлецов!
И, уходя, вторично пожал руку Колотилину. И все в генеральской свите пожали ему руку. Почет и уважение!
5
Перед тем как перевалиться через бруствер и поползти по лощинке к смутно маячившей на нейтралке туше подбитого, полусгоревшего в наступательных боях "оппель-адмирала", Данилов сказал:
- Лейтенант, давай напоследок еще курнем, однако…
- Давай, - сказал Воронков, удивляясь, как непринужденно он сам перешел на "ты".
- Так не куришь ведь? - удивился и Данилов.
- Буду ждать, пока ты куришь.
- А-а, спасибо… - Данилов набил трубку махрой, высек кресалом искру, затянулся, вдыхая весь дым, без остатка.
- Вкусно?
- Вкусно, однако, - Данилов сделал затяжку и сказал: - А знаешь, лейтенант, как я попал на фронт…
- Расскажи, Семен Прокопович.
- Когда началась война, я был на заимке. К нам, к охотничьей бригаде, в тайгу прибыл посыльный. От председателя колхоза. Вышли мы к своей деревне, собрались, попрощались с семьями. И пешком, через тайгу, к железной дороге. К станции, где формировались воинские эшелоны. Две недели шли…
- Сколько?
- Две недели, однако. От нашей деревни до станции шестьсот сорок километров. Так я, якут, попал на большую войну.
- И сразу в снайперы?
- Сперва был в пехоте, стрелком. Ручным пулеметчиком был. А после командарм лично вручил снайперскую винтовку. Теперь с ней не расстанусь… - Он ласково дотронулся до оптического прицела, упрятанного в брезентовый чехольчик. - Берегу ее, как свои глаза…
"Разговорился молчун", - подумал Воронков и сказал:
- Глаз для охотника - все…
- И твердая рука, однако. Бил белку, медведя и волка бил. Фашиста бью, однако…
Он посасывал мундштук, а Воронков повернулся лицом туда, где на фоне темного неба все-таки выделялась еще более темная глыба подбитой автомашины. Данилов уже рассказал ему, что под сгоревшим остовом и вырыл себе нору. И пояснил: место удобное, замаскировался неплохо, оттуда до немецких позиций метров четыреста, далеко - это хорошо, немцы думают, что их трудно достать, но снайперу - совсем нетрудно. Воронков прикинул: до нашей траншеи - это участок второго батальона - от "оппель-адмирала" метров двести, значит, ширина нейтралки здесь метров шестьсот, действительно гитлеровцы чувствуют себя хотя бы в относительной безопасности. Но меткие выстрелы им покоя не дадут…
Над обороной низко плыли тучи, косматился туман, подымались дурно пахнущие болотные испарения. Взмывали осветительные ракеты, тарахтели пулеметные очереди, огненным пунктиром проносились над ничейным полем и траншеей, - пуля словно силилась догнать пулю…
Иногда обрывки молочно-белого тумана очертаниями напоминали фигуры немецких разведчиков в зимних маскировочных костюмах. Но, во-первых, на дворе лето, и у немцев пестрые масккостюмы, в зеленых и бурых пятнах камуфляжа, во-вторых, и это решающее: с каждым днем войны Воронков боялся врагов меньше и меньше, а с гибелью родителей, брата и Оксаны страх окончательно пропал. Да, врагов он не боялся. Пусть враги его боятся. Ибо надо всерьез посчитаться. Вот на этой среднерусской, на этой многострадальной земле посчитаться.
Ну да, война подчас представала ведьмой с безобразной, страшной харей. Но он начинал мучительно раздумывать, и тогда понятие войны как бы раздваивалось: жестока, кровава, бесчеловечна, а с другой стороны - во имя чего мы сражаемся? Во имя справедливости, свободы, человечества. И потому у войны два лика - так ближе к истине. И оба лика - то один, то второй - возникают в пороховом дыму перед лейтенантом Воронковым…
- Докурил, что ли? - спросил он.
- Докурил… Вперед! - ответил Данилов и перекинул свое сухощавое, ладное тело через бруствер. То же проделал и Воронков, ушибив, однако, раненую голень и едва не охнув. Стиснул зубы и пополз за снайпером, стараясь не отстать. Полз - и боль отходила, и будто с каждым преодоленным метром втекала в мышцы земная, неиссякаемая сила. Высокая трава брызгала росой, глина, размокшая, липкая, пачкалась красным, как кровью, - в темноте кровь видится темной, и красноватые мазки на плащ-палатке виделись черными. А при световом дне кровь - красная. Такою она была и на лице напарника Данилова, когда пуля снайпера из ягдкоманды ударила его в лоб. Наповал ударила. Сейчас за напарника будет он, лейтенант Воронков.
Лощина почти не простреливалась ружейно-пулеметным огнем, но она была нашпигована противопехотными минами - нашими и немецкими, - пристреляна пушками и минометами. Так что ухо приходилось держать востро: обползай подозрительный бугорок и не угоди под снаряд или мину. Данилов здесь неплохо ориентировался, поползав туда-сюда, поэтому Воронков не отклонялся от его маршрута, - есть гарантия, что не подорвешься на противопехотной. Снаряд либо мина, конечно, могут вмазать - и соседство Семена Прокоповича не застрахует.
А немцы, это очевидно, били по лощине частенько: там и сям снайпер с напарником натыкались на большие и малые воронки, заполненные затхлой болотной водой. На южном спуске в лощину на фоне неба четко прорисовались, как отпечатались, контуры дуба с обрубленным снарядами суком - будто безрукий инвалид. В памяти мелькнул и исчез сапер, с которым прохлаждались на госпитальных койках: обрубок вместо левой руки. Сосед этот, курносый и конопатый, ухмылялся: "Сапер ошибается раз в жизни!" Давал понять, что ему повезло. Действительно, повезло: обезвреживал мину, а она с сюрпризом, разорвалась в руках, - нет, в клочья не разнесло, только руку оторвало, глаз вышибло, да грудь исполосовало осколками. Живы будем - не помрем.
А дубов окрест скудно, оттого что - северная граница их распространения. Да и не такие они, как южнее, - невысокие здесь, корявые, стелющиеся. Но так же стойки в невзгодах: осколками сечет, а дубки живут. Хоть и безрукие…
Дубок остался позади. Защетинился тальник. Затем стали попадаться островки иван-чая, цветка пустырей, запустенья, пепелищ. Днем он лиловый, привычный, ночью - темный, непонятный. Ну как это понять: растет одинокий, незащищенный на нейтральной полосе, подвластной перекрестному, губительному огню? Растет себе…
Данилов полз неустанно. А Воронков не выдерживал этого безостановочного движения, начал выдыхаться. Но подстегивало самолюбие, злость подстегивала: не отставай, слабак, доходяга, пацан сопливый. Сам же напросился на эту охоту. Никто не тащил за воротник из своих траншей. Валялся бы в землянке на нарах, попивал бы чаек. Напросился - потому не пикни. И считай: не у тебя мозжит незажившая рана на голени. Ползи! Глотай пот и ползи!
Воронков не ощущал времени: оно будто никогда не начиналось и никогда не кончится, оно - вечно. И он будто ползет в этой неподвижной вечности. Он с д ы х а л и едва не подал голоса, чтобы снайпер притормозил. И в этот, чуть было не ставший постыдным для него момент Воронков заметил впереди и сбоку какую-то мрачную глыбу и радостно догадался: "оппель-адмирал", наконец-то, будь ты неладен!
Автомобиль маячил на равнинке, левей, и Данилов с Воронковым выбрались из лощины, напрямую поползли к нему, там, где простреливалось с обеих сторон: ненароком можно схлопотать очередь и от своих. Если б она была. Свои постреливали через час по чайной ложке да и то лишь из винтовок, пулеметы на этом участке покуда не работали. Зато МГ не простаивали без работы: трассирующие очереди просвистывали близехонько - этот немецкий тяжелый пулемет никогда не доставлял нам приятных минут.