* * *
Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.
Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою - на месте ли пистолет - и только тогда открыл глаза.
Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.
- Командир полка вызывает, - объяснил ординарец.
- Батарею кормили? - спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.
Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.
- Пошли! - удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.
Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:
- Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?
Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.
- Ермошкин?
Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.
Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.
Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.
- Не заставлю? - удивился он.
Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:
- Заставить нельзя.
Еще через пять шагов добавил:
- Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.
- Ну и ты, татарин, упрямый, - даже остановился Железняков. - И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?
Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:
- Не, заставить нельзя.
- А на смерть идти?
- На смерть идти не заставляют. Сами.
- Все? Сами?
Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.
Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.
- Иди, - подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. - Ждет.
- А ты?
- Я буду здесь, чтоб никто не появился.
- А часовой?
- И часового чтоб не было.
- Во, новости на фронте. - Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.
- Тише, - зашипел сверху Кабиров.
- Не ори, - тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. - Не до формальностей, брат.
Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.
- Сколько?
Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.
- Одиннадцать человек на грани жизни и смерти, - сказал Кузнецов, резко отодвигая телефон. - Все ясно?
Чего же неясного? Железняков знал это и раньше. Не так точно, но в общем‑то знал. Все в полку знали, не только он.
- Я не мог их спасти, - глухо сказал командир полка. - Не решился. Недолго, но тяжко молчали оба. Знали друг друга давно. Четыре месяца. Все время в боях, в огне. Без колебаний и сожалений ходили в такие передряги, где надежда на жизнь - ноль. Казалось, не боялись на свете ничего, со смертью все время играли в салочки и прятки.
Уже забывался даже знаменитый, известный всей пятидесятой армии десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка, где из шестисот десантников в живых осталось только двенадцать. Забывался потому, что каждую неделю война подкидывала ситуации одна другой хлеще. Уже и из двенадцати десантников в полку теперь оставалось только трое.
Чего могли испугаться Кузнецов с Железняковым? Это знали они сами. И полк. Весь тысяча сто пятьдесят четвертый знал - ничего они на свете не боялись. А то, что случилось с ними сейчас, знали только они.
И Железняков был потрясен.
Помнил свои сомнения и колебания, колотившие его все два дня, что готовилась операция "Буйвол".
Смерти, что ли, боялся? Расстрела?
Едва ли. Не верил он всерьез, что расстреляют. Не верил - и все.
Жизни испугался герой переднего края.
Жизни, которая рушилась бы под следствием, в трибунале, штрафном батальоне.
На одну линию еще раз вставали собственная жизнь и смерть других.
В бою у него никаких сомнений быть не могло. А жизнь, оказалось, не имела только прямых решений.
Никому и никогда не признался бы он в этой слабости. Хватит, думал, того, что смерти в бою не боялся и был в этом для всех образцом.
А Кузнецов, чей героизм в боях, он знал, втрое выше его, железняковского, мужества, не побоялся признаться, что ему не хватило решимости. Смелости не хватило Ему - из героев герою.
- Спасибо тебе, что отважился на риск, - тяжело поднялся капитан.
Десять минут спустя Железняков с Юмагуловым бежали к батарее. Четко все обрисовал комбату Кузнецов. С рассвета он не сможет сделать в сторону ни шагу. На нем будут висеть политотдел, прокуратура и особый отдел. Он будет отвечать на вопросы, объяснять и рассказывать. За ним будут ходить всюду. Даже ординарца никуда не выпустят одного.
Он должен выделить сейчас людей неприметных, но верных, надежных и решительных. Уже идут в ночи на командный пункт батареи такие же люди из батальонов и медсанроты. Сейчас же ведра с бульоном, о котором рассказал Железняков командиру полка, нужно передать им. И по два котелка вареного мяса. Командиры батальонов лично будут распределять дары, которые свалятся на них.
- Весь полк мы твоим Буйволом не накормим. - Кузнецов обнял на прощанье комбата. - Но людей от смерти спасем.
Медленно подошел он к лампе из гильзы от снаряда, в которой неярко горел фитиль, и прибавил огня.
В ярко вспыхнувшем свете опять вплотную приблизился к Железнякову, прямо посмотрел ему в лицо и еще раз крепко, до боли, сжал руку.
- Действуй, комбат. И, на всякий случай, прощай. Многое завтра может случиться с нами.
* * *
Ни одного человека не отдал больше голодной смерти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Никто за неделю, пока не подсохли дороги и наладилось снабжение, не умер ни в окопах, ни в батареях, ни в других подразделениях полка.
И только Ермошкин так и не встал.
Его похоронили в деревне Красная Горка, под высотой двести сорок восемь ноль десятого мая тысяча девятьсот сорок второго года.
