"Пусть бы и правда война какая началась, - возвращаясь с пустым мешком от магазина после разговора с братом, думал Пилип. - Меня бы на фронт забрали, а она, Ковдра, пусть бы как хотела, так и жила".
Знал: нехорошо это - желать войны, ибо война - это разрушения, горе, для всех горе.
"Ну, не война, так что-нибудь другое. Чтоб меня только из дому куда-нибудь забрали, чтоб мне не оставаться здесь. Потому что бросить хату, Клавдию, уйти, уехать отсюда… Нет, не смогу я…"
VII
Убедившись, что Костик, скорее всего, подался домой, в деревню, Николай неторопливо, останавливаясь чуть не на каждом шагу, обошел поляну, еще раз, теперь более придирчиво, внимательно осмотрел свежую, только что сделанную изгородь. Кажется, все как следует - столбики врыты глубоко, жерди положены часто, да и перевязи крепкие, надежные - лозовые. Коровам не залезть в просо, а вот что до диких свиней…
Да ведь просо - это не картошка, до него свиньи не шибко охочи. Увидел - жердь в одном месте криво лежит. Подошел, поправил, крепче прижал ее лозиной.
"Составит Бабай акт или не составит?" - шевельнулось в голове.
Постоял, вдохнул полной грудью запах смолы-живицы, который шел, заглушая все остальные лесные запахи, от недавно срубленных сосновых жердей, и, сам толком не зная почему, решил: "Не составит, побоится".
Заныло незаживающей раной, к которой неосторожно прикоснулись, - что именно заныло, он, Николай, не знал, лишь чувствовал: что-то глубоко-глубоко внутри, - вспомнились Костиковы слова: "Тата, вам бы забыть уже эти поляны. Сколько раскорчевали за свой век, а где они? Мама из-за полян на тот свет пошла…"
"Сморкач, а смотри ты его… Ровно шилом, ровно знал, куда метит…"
Опять какое-то время был как оглушен, не мог сосредоточиться на чем-то одном, на важном, целый рой думок нахлынул на него, и он, Николай, не в силах был совладать с этим роем, с этим хаосом, так неожиданно взявшим его в плен, лишившим воли. Когда же наконец злость на сына отступила, улеглась, перестала горячить кровь - "Может, он не подумавши ляпнул, так, без намерения обидеть меня, отца", - Николай из всего роя-хаоса выбрал самое главное - оно, это главное, как казалось Николаю, объединяло, заключало в себе одно, всего одно слово - "поляны", - и встряхнул головой, будто хотел прогнать от себя наваждение, тяжкую одумь.
"И правда, сколько я за свой век раскорчевал, отнял у леса этих самых полян, превратил их в поле!.."
Вспомнилась та, не первая ли в жизни поляна, на которую привел его, совсем еще мальчонку, как-то по весне отец, - поляна была далеко в лесу, рядом с огромным штабелем дубовых и кленовых плах, кругляков. "Это такую гору леса заготовили на уголь, - сказал тогда ему, показывая на штабель, отец. - Ее обложат дерном, засыплют землею и подожгут. А полянку, делянку эту можем раскорчевывать, засевать…" На поляне поодаль, шагах в двадцати, горел, дымился, пластаясь по земле сухими ветвями, вывернутый с корнем, вероятно, бурей, толстый, дуплистый, с ободранной корою дуб - горел, дымился, отгоняя комаров и не затухая ни днем, ни ночью. И они с отцом в том дыму, который так и драл горло, выедал глаза, копали, ворочали сырую, вязкую и потому тяжелую землю. Вернее, копал, ворочал землю отец, а он, Миколка, больше занимался у костра - пек в золе картошку, жарил на прутике сало…
С тех пор каждую весну ходил он, Николай, сперва с отцом, а потом и один - сам хозяин! - осваивать новые и новые поляны. Всего два-три года давал пан Холявин пользоваться отвоеванной у леса землей, а после, когда поляна была уже как следует обработана, когда на ней начинало родить, забирал себе, присоединял к своему полю…
Сбросили царя, заводы, фабрики отдали рабочим, землю - крестьянам. Думалось - теперь каждая раскорчеванная поляна будет навеки твоя. Потому и лез из кожи, старался так Николай, чтобы побольше, побольше земли захватить. На освоенной поляне ни пенечка, ни корешка нигде не оставлял - все выкапывалось, вырывалось, сжигалось. Особо безжалостно уничтожался молодняк. С ним ведь что - оглянуться не успеешь, как он тут и там снова поднимается, щеткой лезет. То пни, корни ростки пустят, то семечко, бог весть когда и кем занесенное на поляну, прорастет. Вырубали, выдирали поросль топорами и лопатами, скидывали в кучи. Каждый же хотел, чтоб не клочок поля лысел посреди леса, а приличный был загон, на котором можно с конем и с плугом развернуться, вспахать и забороновать. Много, много в те годы бросовой земли стало полем. Люди рыли канавы, оплетали их лозою, спускали с болот в реки воду. Где только можно было корчевали пни, вырубали лозняк, ольшаник, березняк, осинник. Сколько было загублено леса! Поле, только бы побольше поля! О лесе никто тогда не думал. Хватало леса, куда ни пойдешь - лес и лес, повсюду лес. Неба и то из-за него порой не увидишь.
И он, Николай, в те годы, может быть, больше, чем кто иной, усердствовал. Едва стаивал снег, оживала, отходила земля, можно было ее копать - шел на вырубки. Иной раз и зимою ходил. Рубил, с корнем вырывал молодняк, складывал, стаскивал в кучи, жег. А только отпускало землю - обкапывал и корчевал пни, выдирал корни, где сохою, где мотыгой, где лопатой разрывал дерн. Сеял овес, просо, сажал картошку… И не один на вырубках так надрывался - вся семья: жена Ганна, сын Пилип, дочь Параска, сестра Хора. Чуть свет, до восхода солнца из дому выходили, а возвращались уже в сумерках, затемно. Если бы не колхоз, не обобществление это самое, как бы богат был сегодня он, Николай Дорошка, сколько у него было бы поля! А тут… "Раскорчевывал-раскорчевывал поляны весь век свой - и где они? Где? Костик хоть и сопляк, а прямо в сук влепил. Не разберешь теперь, где мое поле, а где - чужое; не то что поляны - межи запаханы, метки разбросаны. Было мое - стало колхозное. Раньше манило, влекло к себе поле, хотелось его вовремя и перепахать, и засеять, и навозом хорошенько накормить… Каждый клочок, каждый стебелек, каждый колосочек, зернышко каждое береглись… Они же твои, хорошо обработаешь, тщательно уберешь - пополнишь не чей-нибудь, а свой амбар, свой сусек. А теперь… Не манит теперь, не тянет его, Николая, к себе поле. Чужое оно. Потому и пашется не так, как надо бы пахать, и сеется не теми семенами и не так, как надо бы сеять, и убирается как попало, лишь бы поскорей. Везут снопы с поля - просыпается зерно, потому что иной и не догадается дерюжку под снопы подостлать, а может, и не знает, что так испокон веку у хозяйственных людей делалось. Известно, лодыри, гультаи́. Не дает поле того, что могло бы давать. Потому и трудодень куцый. С государством рассчитайся, дай всем тем, кто в конторе сидит, в начальстве числится, - и… Машины, тракторы придумали, потому что иначе вовсе без хлеба были бы. Ага, были бы, как в первые годы, когда колхоз организовали. Засуха, говорили, а между тем… Кто его знает, как оно и что…"
Остановился, огляделся: "Где я?"
Из лесу, оказывается, вышел, был в поле. Нет, не совсем чтобы в поле, а на поляне, что тупым клином врезалась в молодой белостволый веселый березняк.
"Да это ж… это ж моя полянка, - в растерянности прошептал не то обрадованный, не то испуганный Николай. - Та самая, которую корчевали с женой, с Ганной".
Она, Ганна, не хотела идти на раскорчевку, беременна была, на шестом или седьмом месяце. "Гори они гаром, эти твои полянки! - плакала, огрызалась Ганна. - Жилы вымотали, рук не поднять, ног не потянуть". Но он, Николай, был неумолим, настоял на своем - надо, пока никто не опередил, захватить поляну.
… Тогда, в тот парный, по-весеннему волглый, туманный день, они пришли сюда, на поляну, вдвоем - он и Ганна. Пилипа вызвали зачем-то в Ельники, в военкомат, Хора осталась с маленьким Костиком, где-то была занята и Параска. Повесив на дубок, росший немного поодаль, торбу с харчами, Николай решил с самого утра, пока еще нет усталости, взяться за старый смолистый пень, который мозолил глаза, по-богатырски рассевшись посреди поляны. "Его на лучину можно будет забрать", - сказал Николай. "Сперва вытащи, а потом уже будешь гадать, что с ним делать", - зло буркнула жена. "Это ты, может, и права", - нисколько не обиделся Николай. Не обиделся, вероятно, потому, что жена хоть и ворчала иной раз, пробовала возражать, но не упрямилась, слушалась, всегда слушалась его, Николая, делала то, что он велел.
Достал из-за пояса топор, довольно ловко обрубил корни, выходившие на поверхность, подсунул под пень вагу. Подложил под вагу плашку, кликнул жену: - "Ганна, иди подсоби!" Ганна собирала на поляне хворост, стаскивала в кучи. Услыхав голос мужа, подошла. Вдвоем они кое-как подважили пень. "Вот мы его сейчас и вытянем!" - приободрил жену Николай. "Гляди, как бы он нас на тот свет не потянул", - уже без злости, примирительно заметила Ганна. Николай и эти ее слова пропустил мимо ушей, потому что пень в самом деле хотя и поддался, но дальше не шел - что-то держало его в земле, не иначе, корень. Причем корень не боковой, а уходивший прямо вниз. "Подержи вот так вагу, - попросил жену Николай, - а я с топором еще разок его обойду". Жена повисла на ваге, а он, Николай, подскочил к пню и раз, и второй рубанул из-за уха. Вага, сорвавшись, скользнула по пню… И прежде чем Николай сообразил, что к чему, он увидел, как упала, ткнулась носом в землю жена…
"Ой!" - простонала она и схватилась руками за живот.
Он, Николай, выпустил из рук топор, бросился к жене - та ойкала, корчилась на еще не окрепшей, редкой траве.
"Что с тобой?"
Ганна не ответила, лишь громко стонала сквозь зубы.
Николай обозлился было, крикнул:
"Ты что, языка лишилась?"
Но жена и на эти слова ничего не ответила. Только, как заметил Николай, побелела вдруг, закатила глаза.
"Что с тобой, Ганна? - в испуге упал на колени Николай. - Ганна, Ганночка!"
Ганна повела глазами, как будто приходя в себя.