"Ой! Ой!.. - стонала она. - Живот… Хоть бы… роды не начались… Беги в деревню, Тэклю позови…"
Говорить Ганне было трудно, она с усилием, превозмогая, должно быть, боль, выдавливала из себя непривычно длинные слова, едва-едва шевелила непослушными, посиневшими губами.
Поляна была не так уж далеко от Великого Леса, но пока Николай добежал, пока запряг лошадей, пока ждал у Тэкли - она всегда принимала у Ганны роды, - когда та вымоет руки (копалась на огороде, сажала что-то на грядках), пока, нахлестывая лошадей, домчался до поляны - прошло немало времени.
"Только бы… только бы успеть!" - шептал, стоя в телеге, Николай. (Был он, как потом рассказывала Тэкля, в те минуты страшен - глаза не моргнут, остекленело глядят прямо вперед, рот искривлен, как от боли, полотняная рубаха нараспашку, в руках вожжи, концом которых он, Николай, бешено, с дикой яростью хлещет и хлещет лошадей, а лошади уже не бегут - летят во весь опор, несут телегу по неровной, в колдобинах дороге, несут так, что кажется: не выдержит телега, вот-вот рассыплется, развалится на части.)
Не доезжая до поляны, на ходу, не остановив лошадей, соскочил на землю, побежал к пню, где, распластавшись в какой-то странной позе, небывало длинная, лежала, выпростав ноги, Ганна. Заметил: из-под нее сочилась кровь, собиралась в ямку - след чьего-то копыта, - там набралась уже порядочная лужица.
"Ганна!" - выкрикнул в отчаянье и припал устами к лицу жены.
И тут же отшатнулся - лицо было окаменелое, неживое, холодное.
"О-о!" - простонал.
Не помня себя, не понимая, что и зачем делает, схватил жену на руки, стал тормошить, трясти, потом поднял, понес к телеге.
"Подожди!" - закричала Тэкля. Путаясь ногами в длинной, до пят, юбке, она бежала напрямик через поляну к Николаю. Николай остановился, опустил, бережно положил жену на траву.
"Она остыла уже! - оглядев Ганну, прошамкала беззубым ртом Тэкля, - Царство ей небесное!"
И только тогда дошел до Николая весь непоправимый ужас случившегося, только тогда сообразил он, что произошло, какой грех лег на его душу из-за этой проклятой поляны. "Кабы знать же… Э-э!"
"Ганна, Ганночка! - закричал и упал, стал биться головой о землю, истошно завыл: - А-а-а-а-а!"
… Вспомнил, вернулся в то, давнее, и застонал, сжимая зубы, - настолько ярко, живо встало оно перед глазами, словно было это вчера или позавчера. Почувствовал - плачет, слезы сами невольно побежали, покатились из глаз.
"Ганна, Ганночка, прости, прости меня! - зашептал. - Это я во всем виноват, я. Не надо было брать тебя с собою, не надо было, чтоб ты помогала корчевать тот пень… Пусть бы она огнем взялась, эта полянка, пусть бы сквозь землю провалилась. Видишь - все равно не на лад, не на добро…"
VIII
К разговору с братом, Костиком, Иван готовился долго. И так, и этак думал, прикидывал, как и о чем говорить. Советовался с женой, беседовал с директором школы Андреем Макаровичем Сущеней. И, в конце концов, дал себе такой наказ:
"Только не горячись, спокойно, как можно спокойнее выслушай хлопца, может, тебе, брату, он признается, что у него на душе, что томит его. Есть же, что-то же есть, не может быть, чтобы так, ни с того ни с сего, черт знает во что превратился. Был хлопец как хлопец, и вдруг… Нет, тут лучше недосолить, чем пересолить…"
Думал Иван и о том, где бы лучше встретиться с Костиком. В сельсовете - слишком казенно, официально; дома, в своей хате, - очень уж по-семейному. А хотелось же, чтобы хлопец понял, почувствовал: хоть он, Иван, и брат, но ничем помочь не сможет, если дело дойдет до суда. А оно-то уже почти до суда и дошло. Вера Семеновна вряд ли простит, отступится. К тому же, коль вчера он выбил окно Вере Семеновне, так завтра может и еще кому-нибудь выбить, а то и вообще такое отмочит, что хочешь не хочешь придется разбираться суду. Да, негоже, чтобы брат садился на скамью подсудимых. С одной стороны, ему, Ивану, председателю сельсовета, - минус, неприятность, а с другой… Дадут хлопцу год-два… Попадет под влияние какого-нибудь жулика или проходимца, и тогда… уже ничем не поможешь, если б и захотел. Нет, лучше сейчас, пока еще ничего такого не стряслось, поговорить с хлопцем, чтобы понял, взял в толк: не по той дорожке пошел, кривая это дорожка и может далеко, ох как далеко завести.
Ломал голову Иван, рассуждал сам с собою и приходил к одному очевидному выводу: надо все сделать, чтобы вернуть хлопца к нормальной жизни, чтоб человеком хлопец рос. Полезным, нужным людям и обществу человеком!
После долгих раздумий решил Иван все же позвать Костика в сельсовет. ("Чтоб чувствовал: имеет дело с советской властью!") Но говорить с ним в своей председательской боковушке не стал. ("Все же братья, да и разговор должен быть интимным".) Вышли с Костиком в сад, что был за сельсоветом (сельсовет занимал дом раскулаченного сельского богача Евмена Гири). В саду теперь ничего не сеяли, лишь буйно росла трава. Вкопали там и несколько скамеек, чтоб было где людям посидеть, потолковать. Иван выбрал самую дальнюю скамейку, возле ограды - невысокого дощатого заборчика, покрашенного в светло-голубой цвет, - под старой развесистой яблоней. На яблоне была уже завязь - маленькие, но чистые яблочки, и было их много, как иногда груш-дичек.
- Видал, яблок сколько, - показал на дерево Иван, когда подошли с Костиком к скамейке и сели. - Урожайный нынче год будет. И в поле все так и прет, и в садах…
- Люди говорят - не к добру это, - как-то по-стариковски вздохнул Костик и скрестил на груди худые, с закатанными по локоть рукавами руки, словно ему вдруг стало зябко.
- И ты веришь этому? - посмотрел прямо в глаза брату Иван.
- Я не верю. Да люди-то говорят. А тут еще Пецка этот с его пророчествами…
- Отец, конечно, Пецке и рад поверить. Думает, колхоз развалится, снова он единоличником будет жить.
- Не знаю, что отец думает. Молчит больше. И со мною редко разговаривает. Чуть что - бранится, кричит. "Цыц, сморкач!" - вот и весь разговор. Вообще батька у нас.
Костик сжал в ниточку и без того тонкие губы, помотал белой, льняной головой, вздохнул.
- Родителей не выбирают. Какие есть, такие уж есть. И судить их, оценку давать… - Иван помолчал, подумал, - вроде бы и неловко. К тому же… отец вырос при другом строе, он человек старорежимный, по-своему на все глядит. Жизнь для него - это свой кусок земли, свое гумно, свой конь, своя корова. Все, словом, свое. Поделиться чем-нибудь с соседом… Гм… Людям не верит, не верит в силы и возможности коллектива. Бедняк для него - лодырь, лежебока. И все тут. Пробовал я его переубедить, а что из этого вышло? Только поссорились. Живем как чужие. Нехорошо это, не по-людски…
- Помириться бы вам… - прошептал тихонько, будто самому себе, Костик.
- Надо бы, - вздохнул тяжело, во всю грудь, Иван. - Пытался я, несколько раз пытался. Да вот уперся старик. Чужой я ему. Считай, с пятнадцати лет не живу дома. Отвыкли - он от меня, я от него. Да и живу не так, как ему хотелось бы, чтоб я жил. У меня обо всем иные представления, я верю в коллектив, знаю, что только сообща, заодно люди могут победить нищету, справиться с любым горем. Один человек, как бы он ни был силен и мудр, - ничто в сравнении даже с маленьким коллективом. Конечно, коллективу тоже нужны сильные, башковитые люди, нужны руководители. И вот задача - соединить одно с другим. Тогда… нам ничто не страшно, тогда мы непобедимы. А батька наш: "Если я не за себя, так кто же за меня?..", "Мне никто ничего в жизни просто так, даром, не давал, если своего не было", "Где много хозяев - там мало порядку…" Э-э, да что говорить, - махнул рукой Иван. - Расскажи лучше, как вы там живете.
- Да живем, - обронил неохотно Костик и отвел от брата глаза, посмотрел вверх, на небо - по нему, высокому, просторному, атласно-голубому, плыли, кудрявились, спешили куда-то легкие, словно из ваты, облака.
- Слышал, из школы тебя исключили, - подсказал Иван, хотя, прежде чем исключить Костика из школы, приходил к нему, Ивану, директор Андрей Макарович, советовался, что делать, терпеть, мол, Костикове поведение больше нет никакой возможности, и сам хлопец не учится, и другим не дает, урок за уроком срывает…
И вместе с тем исключать вроде бы тоже не дело: конец учебного года, к тому же - родной брат председателя сельсовета. Он, Иван, вскипел тогда: "При чем здесь я и моя должность? И ставить в зависимость… Гм…" И эти слова, наверно, решили все - директор подписал приказ, набрался-таки духу исключить Костика.
- Ага, исключили, - мотнул лобастой, давно не стриженной головой Костик, и не понять было, то ли он огорчен, жалеет, что так случилось, то ли рад.
- И что ты думаешь делать дальше? - Некогда еще было думать.
Иван смотрел на брата, и жаль ему было Костика, до слез жаль. Рос, почитай, без матери, та умерла, когда ему не было еще и пяти лет. Отец, братья, сестра - в вечных своих заботах, в грызне. Не до Костика им всем! Очень даже может быть, что никто ни разу по душам не поговорил с ним, не пытался понять, чем он живет, о чем думает. И одет-то… Черные, кое-как залатанные на коленях, скорее всего Хорой, штаны из чертовой кожи, нестираная, выгоревшая до желтизны - когда-то была зеленая, - вся в пятнах рубашка. "И в школу конечно же вот так ходил. А хлопец-то вон какой вымахал. Э-э, я же мог ему помочь, купить что-нибудь из одежды. Не подумал, не подумал об этом!" - пронеслось в голове у Ивана.
- В колхоз пойдешь?
- Я же говорю: не думал еще, куда пойти. Может, в колхоз, а может… - помолчал, сглотнул комок в горле, не дававший говорить, и закончил: -… может, в Гудов, на завод.
- А в школу?
- Так меня же исключили.