XVI
"Так что, снимать теперь меня будете?.." - вертелось и вертелось на языке у Ивана Дорошки, укором звучало в ушах - жгучим, безжалостным укором. И вчера, когда расстались с Апанасом, и сегодня, когда, несмотря на воскресный день, он, Иван - не сиделось дома! - пришел в сельсовет и, бросив взгляд на секретарский стол, не увидел за ним Апанаса Харчени.
"Гм, конечно, куда лучше было бы и не зачислять. А то зачислил - и спустя какую-нибудь неделю увольняй… Поторопился я… Надо было заранее согласовать, - думал Иван, расхаживая взад-вперед по боковушке и припоминая, повторяя про себя вчерашний разговор с Апанасом. - Но кто же… мог знать?.. Дядька этот, Нупрей… Апанас… Очень уж все это далеко одно от другого…"
Апанас Харченя стоял перед глазами: рослый, худой, с прижатой к груди сухой рукой, почти детским бледным лицом, с зачесанными набок черными как смоль волосами, с испуганной, но доверчивой улыбкой.
"Как же это я?! Э-эх!" - вспомнилось, о чем подумал было он, Иван, прежде чем ответить Апанасу на его нелепый вопрос: "Так что, снимать теперь меня будете?.."
"А может… Подумаем, как лучше сделать, чтоб и тебе, и мне, и всем…"
Хотел сказать: "Чтоб и тебе, и мне, и всем было хорошо". И не сказал, ибо уловил в этих словах фальшь.
"Не будет хорошо. Как ни поступи, все равно всем хорошо не будет", - вернулся к тому, о чем думал все это время, откладывая со дня на день разговор с Апанасом.
"Оно конечно… Можно и так, - неловко переступил с ноги на ногу, опустил глаза Апанас. - Да уж… Коль начали писать, то… добьются своего…"
"Гм…"
"И мне… - Губы у Ананаса задрожали, на глазах показались слезы. - Видно, лучше самому уйти с секретарей, чем… Уволят меня, выгонят…"
И больше не слушал, что говорил ему он, Иван. Понурился, втянул голову в плечи и пошел из комнаты. Пошел медленно, спотыкаясь, словно слепой.
"А из хлопца мог выйти толк, - думал и думал все о том же, вчерашнем, Иван. - И грамотен, и воспитан, и тактичен. И работу сельсоветскую любит, с людьми ладит. К тому же калека… Где он устроится, куда пойдет работать? И мать учила, старалась…" - жгло, мучило Ивана.
Не выдержал, вышел на подворье, на свежий воздух. Обрадовался, увидев на другой стороне улицы у колхозной конторы - новенькой, еще желтой от смолы, недавно выстроенной, - прежнего своего секретаря, а теперь председателя колхоза Василя Кулагу; тот стоял в окружении женщин и мужчин, размахивая руками, что-то говорил, доказывал. Иван крикнул:
- Василь Тимофеевич, ты бы заглянул ко мне на минутку!
Василь Кулага обернулся на голос и сразу же решительно выбрался из толпы, зашагал к сельсовету.
- О чем вы там? - кивком показывая на людей, которые все не расходились от конторы, спросил Иван, когда Кулага подошел и своей пудовой, могучей ручищей оплел, сжал его, Иванову, руку.
- Да все о том же… О войне… - ответил с заметной озабоченностью Василь.
- Что, опять цыгане проезжали? - нарочито весело смотрел снизу вверх, в глаза Василю, тот был выше его на целую голову, неповоротливый, тучный, крутоплечий.
- Да нет. Говорят, что-то здорово ухало сегодня ночью. И горело. Во-он там… - махнул рукой на запад, на лес, Василь, - Сам видел, когда ночью во двор выходил…
- Оставь ты, наверно, маневры, - успокоил Василя Иван, а про себя подумал: "Кто знает, что там могло быть!" - Я вот о чем хотел с тобой потолковать…
- Ну?
- Да понимаешь… - Иван не знал, как и начать. - Ты бы… не мог к себе в контору Апанаса Харченю взять?
- Чего это вдруг? - удивился Василь. - Апанас же в сельсовете работает. Что, не справляется?
Пришлось, хотя и без подробностей, рассказать Василю и о беседе с Боговиком, и о вчерашнем разговоре с Ананасом Харченей.
- Жаль хлопца, понимаешь. Толк из него мог быть, - закончил Иван.
- А что Боговик скажет, если я его возьму в контору колхоза? - задумался Василь Кулага.
- Давай ему позвоним, - предложил Иван.
- Сегодня ж воскресенье.
- Боговик часто и в выходные в райкоме сидит, работает.
Прошли в сельсовет. Иван снял трубку, покрутил ручку аппарата.
- Алло, алло! - прокричал. - Дорошка говорит. Соедините меня с райкомом партии. Да-да, с Боговиком…
В трубке было слышно, как телефонистка что-то тоже крутила, кричала кому-то: "Але, але!" Спустя минуту сообщила:
- Занято!
- Как только освободится, скажете мне. Я у телефона, жду…
Прошло минут пять, а телефонистка все не могла дозвониться до райкома, вызвать Боговика.
- Ты тут звони, - сказал, потеряв терпение, Василь Кулага, - а я пойду. Наряды пока бригадирам раздам.
- Ступай. Я все же попытаюсь поговорить с Боговиком.
- Ладно, я к тебе зайду.
Василь Кулага пошел, потопал своими почти полуметровыми сапогами из сельсовета, - вскоре Иван через окно видел, как бывший его подчиненный враскачку пересекал улицу, направляясь к колхозной конторе.
… Соединили Ивана Дорошку с райкомом партии только через полчаса. Услышав в трубке знакомый голос, Иван радостно прокричал:
- Роман Платонович! Дорошка говорит, добрый день!
- А-а, ты, Иван, - послышался на другом конце провода приглушенный расстоянием голос. - Только день сегодня как раз недобрый.
- Почему недобрый?
И сердце у Ивана екнуло.
- Война!
- Что? Какая война? - крикнул в трубку Иван.
- Ты что, не слышал? Немцы на нас напали. Сегодня бомбили Киев, Минск, Брест…
Кто-то перебил, прервал разговор, в трубке послышался треск, а потом и гудок - связь пропала.
Иван больше не просил соединить его с райкомом. Стоял, как оглушенный, у телефонного аппарата, сжимал в руке трубку, а в виски било, так и разрывая их, одно, всего одно короткое и страшное, как крик отчаянья, как сама смерть, слово: "Война-а!"
Часть вторая
I
Война…
В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось - все делалось, шло по заведенному невесть когда и кем порядку, все было, как и неделю, и месяц, и год тому назад. Едва отступала ночь, светало - деревню будила берестяная труба: это хромой пастух Хомка, перекинув через плечо пугу-смолянку, шествовал на колхозную ферму принимать стадо. Доили и прогоняли в поле коров, топили печи - мирные дымы клубились над трубами; дым поднимался в небо, постепенно таял, бесследно исчезал в воздухе. Люди, жившие извечными крестьянскими заботами, завтракали - каждая семья за своим привычным, милым сердцу столом - и скорее из хаты: кто в лес, кто в поле. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. В последний раз осматривали, чинили вилы и грабли, отбивали косы - начинался сенокос. Работал на полную загрузку и завод в Гудове: пилили доски, гнули ободья, делали телеги; три раза в день - утром, в обед, и вечером - округу по-прежнему оглушал густой, басовитый гудок, оповещая, что время не стоит - летит, торопится.
В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось…
И вместе с тем изменилось, да еще как!..
Потому что война, хоть и далекая, дышала уже зубастой, оскаленной пастью, нависала пугающей невидимой тучей, клювастым хищным вороном надо всем, что бы где ни делалось, о чем бы ни размышлялось, ни говорилось…
Вот едет на велосипеде из Гудова почтарка Дуся, И каждый настораживается, каждому не по себе - что везет она в кожаной сумке? Повестку в армию? А может… Тьфу, тьфу, избави боже, только бы не самое худшее.
Собрался, толпится у колхозной конторы народ. Что-то читают, обсуждают, горячась и перебивая друг друга. И вся деревня бегом к конторе: "А вдруг что-нибудь новое про войну, такое, чего я не знаю?"
По вечерам долго никто не ложится спать. Сидят на лавочках, на завалинках, ходят, слоняются неприкаянно по улице, поглядывают на запад, на небо: чуть смеркнется, чуть ляжет темнота - оно занимается кровавыми отблесками. Слышно - стонет, ходуном ходит под ногами земля. И у каждого на уме и на языке: "Что там, за лесом?.."
Война!
Много, ой как много их, войн, прогремело, пронеслось огненным смерчем мимо Великого Леса и по Великому Лесу. И вот - еще одна…
"Что принесет она?.."
Каждый об этом думал. Думал днем и ночью, утром и вечером, думал, что бы ни делал, где бы ни был. И каждый понимал - те, прежние войны ничего хорошего никому не принесли, значит, нечего ждать добра и от этой, новой: ни тебе самому, ни семье твоей, ни деревне.
И это как-то незаметно, но сразу меняло людей, делало их более строгими, более зрелыми во всем - в помыслах, в работе, в любви.