* * *
"Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход".
Слова эти, когда-то прочитанные - где, в какой книге, Иван Дорошка не мог даже сказать, - всплыли вдруг в памяти и не шли уже из головы с той самой минуты, как услыхал от Боговика, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, началась война. Снова и снова повторял Иван про себя эти, как ему теперь представлялось, полные таинственного смысла слова и думал: "А ведь верно - поди угадай, как, куда, по какому из рукавов устремит теперь жизнь "свой вероломный и лукавый ход". Разумеется, Иван ничуть не сомневался: враг получит должный отпор, Красная Армия остановит нашествие фашистов, остановит на самой границе, не дав ступить на нашу землю ни шагу. Ни пяди родной земли не отдадим мы никому. Так поется в песне - так и будет. Не может быть иначе!
И все же… Какая-то неясная, подспудная, как боль, тревога, запрятанное глубоко внутри беспокойство не оставляли Ивана, все время жили в нем - так звенит и звенит туго натянутая струна, даже если никто ее не касается. То, чем жил, что волновало и заботило дни, месяцы, годы, как-то незаметно отдалялось, становилось мелким, пустым, не стоящим внимания рядом с тем большим и страшным, что обрушилось и на Страну Советов, и на него, Ивана, и на весь народ. "Как, куда, по какому из рукавов направит жизнь "свой вероломный и лукавый ход"?" Неизвестность, неопределенность того, что произошло, что могло случиться и завтра, и послезавтра, и в необозримом будущем, тревожили, пугали Ивана. Любое дело начинать легче, нежели кончать. И войну… ведь тоже надо будет кончать. Гитлер, прежде чем напасть на Советский Союз, завоевал почти всю Европу. Армия у него опытная, обстрелянная, хорошо вооружена. К тому же это фашисты. Мораль их - звериная. Они только самих себя считают людьми, а что до остальных… Топчи, уничтожай. Справиться с ними даже такой стране, такой армии, как наша, будет… Гм… Нелегко будет. На это и время нужно, и люди, и многое-многое еще…
Хотелось Ивану поговорить с кем-либо, обсудить события, обменяться мыслями, сопоставить то, что известно ему, с тем, что, возможно, знает кто-то другой. "Разогнать бы хоть отчасти тревогу, обрести надежду, уверенность, твердую почву под ногами снова почуять…"
Но таких людей, с которыми можно было бы обо всем говорить начистоту, в Великом Лесе у Ивана не было.
Рукой подать был Гудов, и его тянуло туда - там прошла молодость, там жили друзья. И Боговик там жил. А Боговик умел окружить себя интересными, умными людьми. Чуть выходной - маевка или просто встреча-беседа в лесу, а то и у кого-нибудь в доме. Правда, с переездом Боговика в Ельники компания их стала понемножку сама собою распадаться, не было другого такого человека, который заменил бы Боговика, сплотил вокруг себя людей. "Наверно, не надо было на кого-то надеяться, а взять на самого себя это дело. Живи я в Гудове, может, и взял бы. А так… Увяз в своем - жена, дети, сельсовет… А нельзя, нельзя было так! Здесь, в Великом Лесе, тоже есть интересные и умные люди… Василь Кулага, к примеру. Тот же сосед по квартире, директор школы Андрей Макарович Сущеня. С ними бы поближе сойтись - они и читают много, и думают… Да и в других деревнях можно было кое-кого найти…"
Стал Иван настраивать радиоприемник, хотел послушать, что передают и Минск, и Москва. Но, услыхав лишь слабый шум и треск, вспомнил: сели батареи. А новых не достал. В магазине в Великом Лесе их никогда не бывало, как не бывало и в Ельниках. Ехать в Мозырь или в Гомель?.. Специально ради того, чтобы купить батареи, не поедешь, а оказии последнее время не случалось…
"А что, если… в Ельники, к Боговику, подскочить? - пришло в голову. - Говорил же давеча Боговик: не жди, чтобы позвали, - сам приезжай…"
Нашел конюха Кузьму, попросил, чтобы тот хорошенько накормил и напоил коня. И в понедельник, еще затемно, запряг коня, бросил в кошевку свеженакошенной травы, застлал ее постилкой, сел в передок и покатил в Ельники.
* * *
Из Великого Леса выехал рано. Пока взошло, заискрилось в небе солнце, миновал Рудню и Поташню - небольшие, хат по пятнадцать-двадцать, деревушки, что жались к берегам нешироких, но полноводных речек: Рудня - Сторчанки, Поташня - Болотянки. Дорога все время шла лесом, лишь изредка выбегала на поле, виляла по песку. И снова ныряла в непролазную чащу - колеса весело тарахтели под сенью могучих вековых дубов, ясеней, кленов. Править не надо было - дорогу конь знал, возил. Ивана туда и назад часто, по разу, а то и по два в неделю: Рудня и Поташня входили в Великолесский сельсовет, да и в Ельники это был кратчайший путь. Поэтому Иван прилег на постилку и смотрел, как набегают, сменяют друг друга толстокорые, с бородами седого мха комли деревьев, одни отдаляются, остаются позади, теряются в разливе кустов, другие снова и снова спешат навстречу; смотрел и думал, что очень уж ему мило и хорошо ехать тут, по знакомому с малых лет лесу, что любит он и эту тесную, глухую дорогу, и мрачные, неумолчно шумящие деревья, и кусты, буйно разросшиеся тут и там, и небо - это большое, бескрайнее небо, что всегда-всегда висит, голубеет над головою, - любит все-все, что растет, живет в этом краю, на не очень-то щедрой, но до боли близкой, родной земле. "Что это я сегодня так расчувствовался? - ловил себя на мысли Иван. - Десятки, сотни раз проезжал и не думал об этом. И вдруг… Гм, так все внутри и млеет, ноет, даже слезы навертываются на глаза, хоть возьми да заплачь… Отчего бы это, отчего?.."
Конь вытащил подводу на поле - широкое, бугристое. Зеленой стеной к самой дороге подступало густое, высокое жито - оно выбрасывало уже колос, цвело, наливалось. Повевал, дышал легкий летний ветерок - жито бралось рябью, умиротворенно шумело, гнулось, по нему одна за другой катились, бежали волны. Вдали замаячила ветряная мельница - стояла обочь дороги на взгорке, неподвижно, как подстреленная птица, свесив крылья чуть не до самой земли. Та самая мельница, которая всю осень и всю зиму ворочала тяжелые жернова и куда все великолесские, и он, Иван, тоже, возили молоть хлеб, выраставший на их песчаных и торфянистых землях.
Тем временем уже изрядно поднялось, щедро слало свет, тепло всему живому солнце. Заискрилась, заблестела роса на травах и листве, очнулись от ночного оцепенения комары, слепни. А птицы! Что вытворяли птицы! Порхали, перелетали с места на место. И конечно же пели - каждая на свой лад славила новый день. В воздухе, казалось, навечно повис многоголосый хор - все и повсюду тенькало, ухало, бухало, бормотало, свистело…
И до Ивана наконец дошло, отчего нахлынула, овладела им такая умиленность. "Да это же… война. И я… не сегодня, так завтра расстанусь со всем этим… И когда снова буду здесь?.. А может… никогда уже и не увижу всего этого. Потому что… Война - это прежде всего слезы и смерть… Слезы и смерть близких и знакомых, сотен, тысяч людей…"
Шевельнулось что-то тревожно-щемящее, тягостное внутри, кольнуло в самое сердце. Остро, как никогда раньше, ощутилась радость от того, что ты живешь, что есть, существует для тебя вот это теплое летнее утро, эта знакомая с малых лет дорога, чистая голубизна неба над головою; есть, наконец, свои, пусть иногда мелкие, но столь необходимые человеку заботы и хлопоты, есть то, с чем каждый день имел дело, о чем думал, болел душою, чем жил. И надо же - не ценил всего этого, не мог себе даже представить, что его может и не быть, - думалось: это навсегда, навечно.
"А оно вон как все внезапно обернулось! Я вот жив-здоров, еду по дороге, любуюсь небом, лесом, полем, слушаю птичьи голоса, думаю обо всем, что придет в голову, а кто-то такой же, как я, уже погиб, уже нет его на свете… Потому что войны без смертей не бывает… Ай-я-яй, это же целые сутки идет война!"
На минуту попробовал вообразить, что происходит сейчас, вот в эту минуту, там, на войне.
И не смог…
"А вдруг… нет нигде никакой войны, вдруг ошибся Боговик, поторопился сказать, не проверив, то, что сам от кого-то услышал?" - кольнула, как иголкой, несмелая мысль.
Дернул за вожжи - поехал быстрее.